Корабль и другие истории - [33]

Как грохотали поезда — последний поезд!

…пояс… поезд… полюс… полис… выезд… выест… витязь… вылез… отрок… отклик… подступ… отзвук… прокат… плакат… прикид… прячь… плач… плащ…плющ… лабуда… Ладога… лабуда… лебеда… лабуда… Лапута… бело… бюро… перо… бело… брело… крыло… день… ночь… дань… дочь… даль… длань… врозь… всклянь… звон колокольчика… запах ковыля на ветру… к утру… и ракитовый куст и солнце сквозь ветлу

Хор:

Светозарный

Синезрачный

Земнородный

Злополучный

Легкодушный

Легкоплывный

Деннонощный

Буревейный

Громогласный

Животворный

Беспечальный

Долгожданный!

…………………………………………………………….

В распахнутую засвеченную дверь входят двое.

Видят лежащего на тахте Актера.

Первый подбегает и склоняется над ним.

Второй ждет на пороге.

Черный его силуэт врезан в дверной проем.

Первый возвращается и негромко говорит:

— На этот раз, Капитан, мы опоздали.

Подробности

ЧАРЛИ

Дедушка с бабушкой году этак в тридцать девятом зашли в фотографию — сниматься. На стене над столом висел большой портрет.

— Севочка, — спросила бабушка, глядя на портрет, — а почему здесь Чарли Чаплин?

Дедушка подхватил бабушку под ручку, вытащил ее из фотоателье, доволок до трамвайной остановки и в двинувшемся трамвае, задыхаясь, ответил:

— Дура, это же Жданов.

ДРОВА

Мы сидели с Клюзнером на кухне в его Комаровском доме, пили чай и болтали о том, о сем, как всегда, видимо, о чем попало.

— Меня очень волнует проблема нефти на ближнем Востоке, — сказал он и рассмеялся.

Может быть, в тот раз он, так же смеясь, заметил:

— Есть люди, которые с очень важными лицами говорят мне: «Ты — плохой еврей».

А может, это было в другой день. Чай с лимонным сиропом. В доме холод собачий. И рояль холодный, и бревенчатые стены, и зеленая лампа, и стекло на портрете Баха ледяное. К вечеру при голубом небе по-осеннему похолодало, я ехала из города в летнем платье, зашла к Клюзнеру с поезда и сейчас не знала, куда деваться от холода.

— Вы замерзли? — спросил он. — Подождите, сейчас будет тепло.

Он вышел на улицу и стал пилить дрова — в котел вмещались только короткие поленья. Козлы стояли на траве под кухонным окном, и я смотрела, как время от времени он выпрямляется, вот вдох глубокий, а теперь таблетку принял. Минут через пятнадцать Клюзнер вернулся на кухню и потрогал батарею.

— Потерпите, прогреется быстро.

Он был очень бледный, белый, напудренный или белилами вымазавший щеки старый Пьеро; как всегда, волосы становились еще белее, глаза голубели и уголки их вздергивались к вискам.

— А что вы принимали? — спросила я.

— Нитроглицерин.

— Надо было возиться с этими дровами, — сказала я, — лучше бы я домой пошла и свитерок надела.

— Если бы я не возился с топором и с молотком, не чинил крыльцо, не пилил дров, не сажал кусты и не таскал воду, я давно бы уже помер, — сказал он легкомысленно. — Еще чашечку чая?

Стало быть, я видела человека, затопившего печь, чтобы я согрелась. Был этот человек мне никто, на тридцать с лишним лет меня старше. Знакомы мы были одно лето. С сердцем ему было плохо, он и вообще-то был тяжелый сердечник, и, однако. О чем же я говорю? о чем печалюсь? чего мне еще ждать на этом свете? и чего желать?

БАРКОВ

В начале войны Военно-медицинская академия была эвакуирована в Самарканд.

Ожидалась весьма представительная комиссия из Москвы: генералы, адмиралы, люди из генштаба, партайгеноссе и т. д. Естественно, затеян был смотр. Академических курсантов выстроили на плацу в каре. За строевую подготовку отвечал отчаянный буквоед и служака майор Барков, волновался он чрезвычайно: как покажут себя вверенные ему курсанты. Комиссия задерживалась, и курсанты с Барковым простояли в каре на плацу под палящим белым солнцем пустыни довольно-таки долго. Наконец, появились и члены комиссии с начальством академическим. Фанфары грянули «Слушай, слушай все!» Барков вытянулся в струнку, и словно всё, вся его жизнь собралась в фокус, да еще начальственные взоры устремленные на него как в огромное увеличительное стекло… и палящее солнышко через эту лупу, видать, дырочку и прожгло. Вместо того чтобы идти рапортовать, Барков пошел в прямоугольнике, образованном строем, плясать «барыню». Оторопело смотрела комиссия, как сбился строй каре (ох, уж эти военные врачи, — всегда они по сути своей штатские) и курсанты начали подхлопывать Баркову в ладоши. Так и плясал он, пока не пришли санитары и не забрали его в дурдом.

ПАЛЬТО

Юрий Всеволодович Воробьёв, сын Всеволода Ивановича Воробьёва (географа, выпустившего в числе прочих многие наши атласы, учившегося с моим дедом в гимназии и с генералом Карбышевым в Военно-инженерном училище, обладателя уникальной библиотеки, половина которой, увы, погибла в блокаду), решил сшить себе пальто, на которое мог бы при случае менять свою черную морскую шинель военного инженера. Надо сказать, что ростом Юрий Всеволодович в отца, около двух метров; когда является он в морской форме, усатый, с темно-русою бородою, с залысинами, спокойный, прямой, вспоминаются старинные фото с корветами и канонерками в виде фона и различные слова о славе российского флота.

Шить пальто Воробьев собирался из серого ратина, намедни в больших количествах завезенного во все магазины, у знакомого еврея-портного. Портной, маленький, с брюшком Рувим Исаич, обитавший на Обводном на первом этаже чьего-то бывшего особняка, был мастер своего дела, в некотором роде виртуоз. Пальто было почти сшито, и Юрий Всеволодович с женою прибыли из Выборга на Обводный примерить пальто в последний раз и получить.