Корабельщик - [30]

Гонцы вернулись довольно быстро, сгибаясь под весом кастрюли, из которой валил пар. Фока, как самый сильный, нес связку мисок и ложек, а также мешок с двумя буханками хлеба. Элизбар хмуро вышагивал позади, и Максиму показалось, что наставник пересчитывает учеников. Заметив Акакия, который как раз вынырнул из чахлых зарослей, он прищурился, но промолчал. Наполнив миску, он сел в стороне, тут же принявшись сосредоточенно жевать. Видимо, вмешиваться в дележку еды подопечными Элизбар не собирался – ему это было неинтересно.

Максим пристроился в дырявой, неверной тени березки, хоть как-то спасавшей от теплого Солнца. Бездумно пережевывая перловую кашу, он никак не мог отделаться от перекатывания в голове слов и поступков вчерашнего вечера и тайком разглядывал снимок Еванфии, который спрятал в нагрудном кармане куртки.

0

В юном возрасте совсем не думаешь о том, что подавляющая часть разных городов, селений и попросту ландшафтов, существующих на земле, удается посетить лишь один раз. Кажется, что ты в силах присутствовать сразу везде, объять своим восприятием целый мир. Отображая в память его моментальный срез, будто заливая янтарем муху, в надежде сохранить “навечно”, не вполне веришь себе и отдаешь ефимки фотографу. А спустя годы, случайно наткнувшись на дагерротип, без всякого чувства и переживания думаешь: “Где же это снято? Кто это рядом со мной? Да я ли это?” На обороте – надпись, как будто сделанная другим человеком, и даже почерк кажется чужим, хотя все его особенности никуда не делись. Снимки бесполезны, когда не сохранилась “янтарная муха”, когда едкое время пожрало ее, оставив только смутный отпечаток хрупкого крыла где-то в неподъемных пластах памяти. Дагерротипы – лишь инструменты археолога собственной памяти, в которого превращается перед смертью человек. И уж во всяком случае они теряют последние остатки смысла, когда вдруг приходит момент сравнить их с реальностью.

-9

Двор еще вяло шумел, но количество очагов света заметно уменьшилось. Даже игроки в бутылочку по большей части разбрелись по домам, за куртками, да так и осели в тепле возле печурок. Белесые струйки дыма, мечась под порывами холодного, августовского ветра, гудевшего в кровле дома и под колпаками газовых рожков, наполняли рваными клочками черно-синее небо и скрадывали редкие звезды.

Еванфия так и не ушла, ежась на скамье и обмениваясь с приятелями равнодушными фразами. Игра, кажется, уже давно затухла, тем более самые симпатичные участники почти все разошлись, остались только высокая девушка с бельмом, по имени Есия, Пров и малознакомый сопливый подросток в чужом плаще чуть ли не до пят.

– О! – обрадовалась Есия и потянулась к забытой было бутылке, заботливо спрятанной в специальной лунке под скамьей. Максим в прошлом году выиграл ее на рынке, поучаствовав в соревновании метателей снежков, и тогда чуть ли не все одноклассники приложились к горлышку, отпивая по глотку или два пахучего вина. – Давай сыграем, Макси. С тобой классно целоваться.

– Спасибо, нет настроения. Прогуляемся, Ева?

– Конечно… – уныло поежился Пров. – Я так и знал, что она тебя ждет.

– Ну и жду, – отрезала Еванфия. – Нельзя, что ли? Нет такого эдикта, чтобы ждать запрещал.

Она молча взяла Максима под руку, и они неторопливо, как супруги, направились к арке. Ветер гудел в ней сплошным потоком, чуть не валя с ног, касался холодными щупальцами кожи и будил в ней свирепый озноб – но так даже лучше, хоть немного боли снимет с души, растворив переживания в борьбе со стихией. Максим снял куртку и отдал ее Еванфии, а сам прижался к девушке боком, чтобы не так мерзнуть. Зубы его ощутимо клацнули.

– Может, не пойдем? – участливо поинтересовалась она. – Поздно уже…

Но он повел ее в сторону моря, навстречу ветру, и слезящимися от холода глазами глядел на темную бухту поверх полуразрушенных складов. Он старался восстановить в памяти каждый клочок видимого днем пространства – и гладкий серп мыса, что выдается в море на западе, почти смыкаясь с восточным собратом, и контуры торговых парусников, обозначенных сейчас редкими бортовыми огнями, и даже мелкие, еле видные белесые тучки, что бежали ему навстречу, будто стараясь обогнать друг друга. Еще месяц, и снег покроет его родную землю до самого горизонта, бухта спрячется под непробиваемым панцирем льда, а последние в навигацию корабли, успевшие вернуться до зимы, замрут у причалов окостеневшими силуэтами.

– Ты что такой снулый? – прошептала Еванфия. – Иди сюда, я тебя от ветра прикрою…

Они спрятались за тумбой, покрытой старыми афишами и свежими эдиктами. Когда началась война, театр закрылся сам собой, потому что некому стало представлять пьесы. Но афиши остались, обесцвеченные дождями, и края их трепал северный ветер. Уши у Максима отчаянно мерзли, и он обхватил их ладонями, придавив длинные, растрепанные волосы.

Еванфия прижалась к нему, закрывая легкой курточкой, и руки сами собой скользнули под ее верхнюю одежду, беря в кольцо тонкую и прохладную талию.

– Я подумала… – прошептала она ему в ухо. – Может быть, нам пора иметь своего ребенка? А то надоело с сестринскими возиться.