Корабельная слободка - [143]

— Ой, дяденьки миленькие! — кричал Николка, обливаясь слезами. — Ой, дяденьки, голубчики…

— Отойди, щенок! — прикрикнул на него боцман. — А то сейчас и тебя в воду кину!

— Кидайте! — вопил Николка. — Вместе кидайте! Ой, миленькие!..

А когда боцман попытался оторвать Николку от мортирки, Николка укусил его в руку. Боцман треснул Николку кулаком по голове, и Николке показалось, что бухта огнем вспыхнула.

— Тьфу, чтоб тебя!.. — выругался боцман и слизнул с руки кровь. — Пропади ты и со своей мортирою! Ночуй тут. Придут французы и в плен тебя возьмут. Шкуру спустят — будешь знать… Пойдем, хлопцы; шут с ним, с таким дураком!

Николка не хотел в плен к французам. Шкуры своей он тоже не хотел им отдавать. Обливаясь кровавым потом, он один перекатил тяжелую мортирку на Северную сторону. Докатив ее до Михайловской береговой батареи, он свалился там полумертвый от усталости и через минуту уже спал, не слыша ни воя ветра, ни страшного грохота взрывов.

Ночью на Николку набрел Елисей Белянкин. На Городской стороне пылала морская библиотека; огонь бежал по всей Екатерининской улице; как огромный погребальный факел, горел в Южной бухте подъемный кран. Отсветы пожара играли на лице у Николки, которое было все в разводах от грязи и копоти. Ресницы и брови были у него опалены порохом. Мальчик спал, и Елисей не стал его будить, а присел тут же, на камень у стенки батареи, и стал смотреть на бухту. Он заметил, что корабли, стоявшие еще вчера в Большой бухте, и в Южной, и в Корабельной, все теперь стали в один ряд посередине Большой бухты, между Северной пристанью и Павловским мыском. Первым в ряду от Северной пристани отчетливо вырисовывался на зареве двухпалубный восьмидесятичетырехпушечный корабль «Императрица Мария».

Елисей вынул трубку изо рта и прищурился. Да, «Императрица Мария»… А за нею — «Париж»… А там — «Чесма» с «Кулевчой»… Потом — «Храбрый», «Егудиил», «Константин»… Зачем они выстроились посередине рейда, словно на генерал-адмиральском смотру?

За грохотом взрывов на Городской стороне Елисею не слышно было, как стучали плотники на кораблях, как работали они там топорами, и долотами, и буравами… А потом корабли стали погружаться все разом, будто по сигналу.

Елисей вскочил, глянул на спящего Николку, точно ища у него ответа, и снова обернулся к кораблям. Они уже погрузились до половины… Потом до второй палубы… Верхняя палуба «Императрицы Марии» под водой!.. Одни мачты высятся, передняя мачта, на которой когда-то вольно реял флаг вице-адмирала Нахимова… Елисей закрыл глаза. Когда он спустя минуту опять глянул влево, лишь верхушки мачт виднелись над водой и через них перекатывались набегавшие волны. Елисей сел на свой камень, прислонился к стенке батареи и задремал.

Утро пришло серенькое, неприветное, без голубого неба и красного солнышка. У Елисея затекли ноги и ныло все тело. Когда он проснулся, около него стояла Марья с Мишуком. Всю ночь Марья и Мишук проискали Елисея в толпах людей, которые всё валили и валили на Северную сторону через пловучий мост.

Но вот уже и мост развели, оттянули все восемьдесят четыре плота к Северной стороне. И когда отчалили от Графской пристани последние баркасы, то не осталось в Севастополе ни души. Только огонь, да ветер, да бездомные собаки. Неприятель боялся мин и в Севастополь еще не вступал.

XLVI Неодолимая

Юньев шел, увязая в грудах растрепанного фашинника, но скоро с товарищами своими выбрался на чистое место. Меркнул день, полный тревоги… Надвигалась ночь… ночь, когда защитники Севастополя сошли с бастионов и переправились на Северную сторону. Южная сторона была вся охвачена пламенем. Было светло, как днем.

От Графской пристани отчалили последние баркасы. Однако не успели они добраться до середины рейда, как из огненной стены, которою пристань была теперь отгорожена от Екатерининской площади, вырвался человек. Без шапки, в окровавленных лохмотьях, с опаленными волосами, но со штуцером на ремне, он в два прыжка очутился у балюстрады и, воздев кулаки, завился вьюном. Вслед за ним из огня выбежали еще трое или четверо тоже истерзанных вконец, и с ними французский солдат без кепи, и все они заметались, завопили…

— Братцы-ы, ребятушки-и! Агу-у, га-а! — разобрали на отчалившем пять минут назад пароме, глубоко осевшем под тяжестью полусотни битюгов в запряжках и повозок с зарядными ящиками. — Братцы-ы, ой, о-ой!

На пароме, на одной повозке, взгромоздился на целую гору ящиков ездовой солдат. Он стоял, как одеревенелый, наблюдая полыхание пламени на Городской стороне и прислушиваясь к грохоту взрывов. Услышав крик на пристани, он встрепенулся, вгляделся, еще вгляделся, не веря своим глазам… И когда убедился, что это не как в сказке птица-феникс, о которой говорили, будто такая есть, живет в огне, что это не птица, а жив-человек из огня выскочил и за ним, за этим, еще — тоже люди, все мечутся и вопят…

— Иголкин Ильи-ич, ты ли, ай кто-о? — закричал тогда ездовой, скатываясь со своих ящиков вниз.

И тут же сразу услышал ответно:

— Ермолай Макары-ыч, дру-уг!

На глазах у ездового от парома тут же оторвалась шлюпка и понеслась к пристани, словно по воздуху, не по волнам. Ермолай Макарыч в себя прийти не успел, как Иголкин и поручик Юньев и еще два солдата и один матрос вместе с французом без кепи — все до одного были в шлюпке доставлены на паром. И пока грузный паром подбирался к Северной стороне, ездовой все ходил вокруг Иголкина и обтрагивал его и поглаживал, точно силясь удостовериться, что это все-таки Иголкин, засевший вчера насмерть в Малаховой башне и уведенный, как уверяли, из башни в плен. Полсуток не прошло, а он, гляди, снова на воле жив-человек и в ус не дует, улыбается во весь свой рот до ушей.