Корабельная слободка - [142]

Порывистый ветер поднял на бастионах облака пыли. Пороховой дым быстро разлетался длинными космами. Солнце на минуту выглянуло из разорванных туч и вновь скрылось за сдвинувшейся темносерой завесой. К четырем часам с третьего бастиона убрали пленных и раненых, и солдаты смогли передохнуть после целого дня ожидания и тревоги.

В этот день артельщики не доставили на бастион крупы и печеного хлеба. Костров на бастионе не разводили, каши не варили. Солдаты ели тюрю из воды и толченых сухарей. Каждый сам себе готовил это незатейливое блюдо. Но только принялись солдаты за свой поздний обед, как на бастионе ударили сбор.

Из блиндажа вышел к фронту солдат и матросов начальник третьего отделения оборонительной линии Корабельной стороны генерал-лейтенант Павлов. На бастионах уже почти не стреляли, и тихий голос генерала был явственно слышен.

— Господа офицеры! — сказал Павлов. — Солдаты!..

В это время ветер снова развеял пыль и дым, и солнце опять брызнуло из-за туч. Полотнище в три цвета на Малаховом кургане — синий, белый, красный… полотнище в три цвета поперек, оно бросилось генералу Павлову в глаза. Но через полминуты курган с башней и вражеским флагом — все снова окуталось дымной пеленой.

— Солдаты! — повторил Павлов. — Матросы! Боевые товарищи! Триста сорок девять дней, обливаясь кровью, стояли мы на этих валах, отражая грудью полчища врага, превосходящего нас вооружением и числом. Четыре державы — Англия, Франция, Турция, Сардиния — пошли на нас войной, чтобы сокрушить ненавистную им Россию. Но, как в Отечественную войну двенадцатого года, неприятель торжества здесь не получит. Москва была на время отдана Наполеону, но восторжествовала Россия. И мы будем торжествовать. Но сегодня…

Что-то захлестнуло и без того тихий голос Павлова. Он кашлянул, вздохнул…

— Но сегодня, — продолжал он, — по приказу главнокомандующего Крымской армии весь гарнизон переходит на Северную сторону, и пусть враг получит на время эти окровавленные камни. Он не найдет здесь покоя и все равно уйдет туда, откуда пришел. А память о наших непомерных делах перейдет в роды и роды…

Весь строй солдат и матросов застыл на месте, точно из гранита были высечены эти люди. Что говорит генерал? Перейти на Северную? Оставить бастион? Зачем?

— Неприятель не сломил нас, — продолжал Павлов, — но теперь наши позиции стали выгодны только ему. Пользуясь превосходством своего огня, он каждый день вырывает из наших рядов до тысячи человек. Приказываю: орудия — кои заклепать, а кои потопить. С наступлением темноты выступить к Графской пристани. Охотникам — остаться для взрыва пороховых и бомбовых погребов. Благодарю за службу! Молодцы!

Никто не ответил генералу привычным «рады стараться». Павлов ушел в свой блиндаж. Молча вернулись солдаты и матросы к недоеденной тюре. А после тюри пошла работа.

Не было ни разговоров, ни шуток. Все делали, что приказано было. Делали с толком и аккуратно, но так, как роют могилу или сколачивают гроб.

И словно сотня кузниц работала сразу — такой здесь стоял стук, и грохот, и звон. Стучали обухи о железные ерши, вколачиваемые в пушечные запалы. И огромные молоты били по орудиям, пока чугунные цапфы не разлетались в куски.

Работали до вечера. К восьми часам вечера матросы сорок первого флотского экипажа и солдаты полков Селенгинского, Владимирского, Якутского сошли с бастиона и вышли на Театральную площадь.

За спиной у себя они слышали взрывы. Пламя пожаров, зажженных нашими охотниками, освещало дорогу. У Николаевской батареи все остановились. Мост через бухту был полон людей. Он оседал под тяжестью обозов и пушек, и его захлестывали волны.

У стен батареи сидели на узлах женщины. Плакали дети. Ветер гремел сорванным с крыши листом железа. А люди всё подходили, и часть за частью всасывалась в общий поток на мосту. Уже и Селенгинский полк вступил на мост, и Якутский, и матросы сорок первого экипажа…

— Тяжеленька, — сказал матрос, остановившись посередине моста и поправляя на себе лямку.

— Орудие… — отозвался солдат из десятой артиллерийской бригады. — Ясное дело — чугун. Ну?

— Уморила меня… Э, будь ты неладна! — крякнул матрос.

— Потрудись, дяденька, — сказал солдат — пушка-то, вишь, под Синопом была.

— Во как! Синоп!

— А ты думал… Приходил к нам на бастион старый комендор с этой пушки, однорукий… Все про нее обсказал. Называл ее «Кузьминишной», «Ильинишной»… Нет, «Никитишной» называл. Сказать нечего — герой-пушка. Да дело кончено! Ну?

— Похороним, значит, по-моряцки, с честью, — сказал матрос. — В месте тихом, в месте покойном… на дне морском.

«Никитишну» подкатили к краю моста и столкнули в воду. Пушка не всхлипнула, не плюхнула, камнем пошла на дно.

Покончив со своими пушками, защитники третьего бастиона прошли мост налегке и ступили на Северную сторону. Там они остановились, обернулись…

Город-богатырь распростерся на той стороне в крови и пламени. Огонь то взмывало, то он вдруг опадал, и казалось, что это Севастополь тяжело дышит израненной грудью. И выл ветер, и встревоженное море тяжело било в берег… На берегу, под стенкой Михайловской батареи, спал мальчик в матросской куртке. Он прикорнул к лафетику медной мортирки, обхватив ее руками. Николка не дал топить свою мортирку. Увидя, что матросы подтаскивают ее к краю моста, он повалился на нее, и его стала бить судорога.