Копья летящего тень - [164]

Дрожа от страха, он прислушался. Ему показалось, что скрипнула балконная дверь. Больше ничего не было слышно. Встревоженные женщины снова улеглись, ребенок сонно сосал грудь.

— Что это? — лежа под одеялом, спросила Люба.

Галя, преисполненная самых жутких предчувствий, молчала, в глубине души считая, что в родительской квартире может произойти все, что угодно.

— Думаю… — дрогнувшим голосом произнес Леонид Павлович, — думаю, это она…

Здравомыслящую Любу это возмутило. Сев на постели и обхватив руками колени, чтобы не так заметна была дрожь, она с вызовом произнесла:

— Вот сейчас я встану, зажгу свет и пойду сама посмотрю, в чем там дело!

— Ни в коем случае! — торопливо перебил ее Леонид Павлович. — Не надо, а свет я сам включу…

Он щелкнул выключателем, но лампочка не загорелась.

— Нет, не надо, прошу тебя… — взволнованно продолжал он. — Там так опасно!..

Закутав в одеяло заснувшего ребенка, Галя, преодолевая комок в горле, сказала:

— Если кто-то сунется сюда, в эту комнату, кто бы там ни был, живой или мертвый, я задушу его собственными руками!

— Я вижу, вы все с ума посходили, — сказала Люба, деловито надевая халат. — Предлагаю все же пойти и проверить чем там дело!

— Не смей!.. — прошептал Леонид Павлович. — Не смей выходить из комнаты!

Некоторое время все трое молчали. За дверью не было слышно ни звука. Так прошло около часа. Стоявший все это время возле двери Леонид Павлович устало сел в кресло, накинул на голые плечи фланелевую рубашку. Ему было холодно и страшно. Он был здесь единственным мужчиной, и ему предстояло принимать решение — он отвечал за тех, кто находился в этой комнате.

Он снова услышал скрип балконной двери. Ветер?.. Но он точно помнил, что закрывал вечером дверь на шпингалет, снова приделанный им. В квартире происходило что-то непонятное. Позвонить в милицию? Такая простая, разумная мысль… Но он не решался выйти из комнаты. И тут он услышал у самой двери спальни семенящие шаги. Она!.. Значит, Полищук был прав? Но как она могла?..

Леонид Павлович почувствовал, что пол под ним вибрирует. Инстинктивно подобрав под себя ноги, он тут же устыдился собственного малодушия и стал, обутый в шлепанцы, на ковровую дорожку. Шагнув к двери, он прислушался. Дверные петли слабо скрипели, словно кто-то пытался снаружи выдавить дверь. И тут он понял: эта сверхчеловеческая сила не знала никаких препятствий! Он стоял, бессильный и беспомощный, босой, в одних трусах, со всеми страхами и болячками сорокалетнего человека — стоял перед лицом неведомого! — вынужденный на свой страх и риск принять первое в своей жизни самостоятельное решение, независимо ни от каких авторитетов. Что находилось за этой дверью, он не знал. Но последние остатки его индивидуальности убеждали его в том, что за этой, готовой вот-вот сорваться с петель дверью находится разрушительная, смертельно опасная для людей сила.

Холодный пот катился по его небритому лицу, пухлые руки лихорадочно цеплялись за край трусов, ноги подкашивались. Обе женщины молча лежали в своих постелях.

Каким он был маленьким, униженным и ничтожным перед лицом надвигавшейся на него злой силы!

В нем не было ничего такого, что можно было бы назвать мужеством, геройством, отвагой. Он был самым простым и заурядным получателем зарплаты, честным и смиренным тружеником заводского «крысария». И теперь он вынужден был принимать решение!

Дверь затрещала, подалась вперед — и в краткий, головокружительно краткий миг он понял, что должен сделать, понял, не облекая свою мысль в слова — понял теми остатками своего сознания, которое было разрушено в его виршеплетном детстве: ему было что противопоставить этой разрушительной силе!

У него была мама! Теплая, щедрая, радостная, как солнечный день! Мама!.. Она всегда оберегала и защищала его, всегда приходила к нему на помощь. Разве не ее образ вызвал к жизни его первые вирши? Да, она, несомненно, была у него, и связь между ними никто не мог порвать — никогда! Конечно, ей, настоящей, трудно бывало пробиться через толщу зла и вранья, покрывающую, словно коркой льда, всю эту жизнь. Но иногда ей это удавалось. Это она выходила его, восьмилетнего мальчика, заболевшего тяжелой формой гепатита — была при нем сиделкой и няней: она всегда незаметно подсовывала ему лучший кусок, экономила деньги, чтобы купить ему игрушки, часами просиживала с ним в поликлинике, возила его к морю, скрывала от мужа его юношеские похождения и тайком давала ему деньги…

Напрягая свое оскудевшее в многолетнем смирении воображение, Леонид Павлович выдавливал из себя лучезарный образ матери, простершей над ним — так ничего в жизни и не добившимся сыном — свою добрую руку…

Дверь повисла на петлях, так и не открывшись.

Обессилевший от невероятного напряжения, Леонид Павлович повалился на ковровую дорожку.

Женщины крепко спали.

* * *

На рассвете все трое вышли в коридор. Там все стояло на своих местах, но дверь в соседнюю комнату была открыта. Едва войдя туда, они в ужасе отпрянули назад.

Свинцовая крышка лежала на полу, болты были сломаны. Деревянная крышка, до этого прибитая гвоздями, теперь одним концом касалась пола. Покойница лежала на прежнем месте, все так же скрестив на груди руки, но глаза ее были слегка приоткрыты, словно она, притворившись спящей — или мертвой, — подсматривала за ними.