Копия Афродиты (повести) - [2]

Лежа на старенькой тахте, Алешка никак не мог уснуть. Закрывал глаза, поворачивался, а перед ним, как живая, стояла бабушка. И не больная, и не мертвая, а такая, какой он видел ее в начале марта…

На берегу подступавшего к старому дому Серафимы озера, под кустом сирени, была небольшая скамеечка. Куст этот особый. Его бабушка пересадила из графского парка. Цветы на нем пышные, гроздья крупные, душистые, ярко-фиолетового цвета. Говорят, сирень эта — персидская. А бабушка называла ее — графской.

Пригрело весеннее солнышко, и Алешка с бабушкой тогда вышли на берег, уселись на скамейку. Внизу струилась вода, на которой лишь по берегам сохранилась тоненькая прозрачная пленка льда, из которой торчали изодранные и беспорядочные чубы сухого камыша. Вода текла под старую разрушенную мельницу и дальше, вырываясь на свободу, пенилась, устремляясь к реке. В этом месте вода часто не замерзает и в сильные морозы. Бывает, на зиму остаются утки и гуси. И тогда приходится сельским жителям постоянно крошить лед, не дать ему сковать старое русло, чтобы не погибли птицы.

Мельница была трехэтажная, из красного кирпича. Крыши нет давно, и стены сверху неровные.

Бабушка долго смотрела на мельницу, качала удрученно головой, а затем тихо и как-то обиженно сказала:

— Такую красоту погубили!

Алешка удивленно посмотрел на бабушку. Какую красоту? Разве теперь здесь не красиво? Летом озеро похоже на море, плавают дикие утки, чайки, цветут кувшинки. Есть где покататься на лодке, порыбачить…

— Какую красоту? — переспросил.

Бабушка повернула к нему свое усталое лицо, продолжая качать головой:

— Что тебе говорить, коль многого не знаешь. Настоящая красота та, что Бог сотворил. Вон там, где кончаются камыши, росли вербы. Большие, в два ряда, косами воды касались. Кругом были зеленые луга. Какое раздолье… А теперь? Будто и море. А камыши и лозняки затянули воду до старого русла. Значит, не хочет насильно затопленная земля оставаться под водой, рвется к солнцу. Разве бы граф Войтеховский… — бабушка, не договорив, умолкла, словно поперхнулась.

И сколько Алеша ни допытывался про графа, бабушка больше не сказала ничего.

Теперь Алеша вспоминает, что бабушка очень часто выходила к этой скамеечке, садилась и смотрела на мельницу. Он, когда еще был маленьким, бегал вокруг куста сирени, ловил бабочек, бросал в воду камешки, а она сидела, словно окаменевшая, и глядела в одну точку. Затем вздыхала тяжело, брала его за руку и уводила домой.

«Мельница, ключ, со…» Что она хотела сказать? И что, по сути, Алешка знает о бабушке? И, вообще, о своей родословной? Серафима на самом деле была ему прабабушкой. А бабушку и дедушку он не помнит, никто ему толком о них не рассказывал. Так и живет. Похоронили Серафиму, а она перед смертью говорила, что люди не умирают. Что же они тогда делают? Было бы ему три года — ясно, можно было бы успокоить, убедить: не умирают. Но ему, шестнадцатилетнему парню, это слышать было странно. И все-таки она сказала. Ну, великие поэты, писатели, артисты — те живут в книгах, кино, песнях. А бабушка? Какой же след оставила она? Мать, он и Люба? Вот и все ее ветви? У них нет ни одной бабушкиной фотографии. То некогда было, то оставляли это дело на завтра, то кто-то приехал и помешал. А вероятнее всего — бабушка не хотела фотографироваться… И в конце концов, в память о ней остались лишь серьги, которые присвоит себе Люба.

Слышно, как похрапывает отец. Мать дышит ровно и спокойно. Люба все время ворочается, неприятно скрипят пружины в старом матраце. Через маленькое затекшее от дождя окошко Алеша видит, как в свинцовых тучах колышется луна. Тоже обгрызена с одной стороны, как стена на мельнице. Ни одной звездочки на небе. Интересно, а кем был его прадедушка, муж Серафимы? А бабушка и дедушка? Он даже не знает, чем они занимались при жизни. Ну разве можно так? Ниточки рвутся одна за одной и исчезают. Три дня тому назад, когда еще жила бабушка, ему и в голову не приходила мысль, что она может умереть. Как это нелепо! Жила, была — и нет… А сколько могла ему рассказать бабушка о своей жизни, о прошлом. Но его никогда и ничего не интересовало. А она была замкнутой, немногословной. И гордой. Невыносимо гордой! Поэтому наотрез отказалась жить вместе с ними в новом доме, благоустроенном, теплом. А жила здесь, в этой старой халупе, где зимой в прогнивших углах намерзали глыбы льда. И утверждала, что ей было хорошо, уютно, тепло.

Она, любя одиночество, могла делать, что хотела, думать, о чем хотела. И сколько этих дум она передумала, сколько скрытых мыслей и тайн витало в старом домике, и никто о них никогда не догадывался, не знал.

«Ключ…» Серафима даже замка в доме не имела. Двери закрывала на деревянный засов. Открывала его согнутым и расплющенным на конце куском проволоки. Может, этот ключ она имела в виду? Так он всегда валяется у порога. Сколько раз его теряли, и сколько раз делал новый такой ключ он, Алеша…

Сон одолевал. Перед глазами парня поплыли ярко-бурые круги. Он будто сорвался с кручи и полетел в пропасть. Летел, широко расставив руки, то легко взмывал вверх, то резко падал, но не чувствовал ни страха, ни боязни…