Контур - [16]

Наконец звук мотора стих, лодка замедлила ход и поползла к скалистому островку с крутыми берегами, вырастающему из моря. У моего соседа зазвонил телефон, и он посмотрел на экран в недоумении, прежде чем ответить, а потом начал мелодично говорить на греческом, расхаживая по маленькой палубе и иногда поправляя штурвал пальцем. Я увидела, что мы приближаемся к чистой бухточке, где на каменистых выступах сидела стая морских птиц и блестящие волны, кружась, бились о тонкую полоску песка. Остров был слишком мал для человека и поэтому оставался нетронутым и пустынным, не считая птиц. Я ждала, пока мой сосед закончит говорить по телефону, а это заняло немало времени. В конце концов он положил трубку. Мы не разговаривали много лет, сказал он; очень странно, что она вообще позвонила. Он помрачнел и замолк, держа палец на штурвале. Она только что узнала о смерти моего брата, продолжил он, и звонила с соболезнованиями. Я спросила, когда умер его брат. Лет пять назад, ответил он. Но она живет в Штатах и давно не была в Греции. Она вернулась ненадолго, и ей только сообщили. В этот момент его телефон снова зазвонил, и он снова взял трубку. Последовал еще один разговор на греческом, тоже долгий и в этот раз несколько более деловой. Работа, объяснил он, закончив, и махнул рукой.

Лодка теперь совсем остановилась, и вода плескалась о ее бока. Он прошел в кормовую часть, открыл дверцу, достал маленький якорь, привязанный к цепи, и перебросил его за борт. Здесь хорошо поплавать, сказал он, если хочешь. Я смотрела, как якорь опускается сквозь прозрачную толщу воды. Убедившись, что катер стоит на месте, мой сосед забрался на корму и тяжело нырнул за борт. Когда он скрылся, я обмоталась полотенцем и неловко переоделась в купальник. Потом сама прыгнула в воду и поплыла в противоположном направлении вдоль острова, чтобы посмотреть на открытое море с другой стороны. Позади осталась полоска берега с зазубринами разных форм и очертаний. Тем временем еще одна лодка заплыла в бухту и встала на якорь недалеко от нас, и я увидела людей, сидящих на борту, услышала, как они разговаривают и смеются. Это была семья с несколькими детьми в ярких купальниках, которые то прыгали в воду, то выбирались обратно. Время от времени раздавался детский плач, отражавшийся тоненьким эхом от скалистого берега. Мой сосед вернулся в лодку и теперь наблюдал за мной, прикрывая глаза рукой от солнца. Плавать было хорошо, особенно после сидения в напряженной позе, афинской жары и времени, проведенного с незнакомцами. Вода была прохладная, спокойная и прозрачная, силуэт берега — мягкий и древний, а маленький остров рядом со мной как будто никому не принадлежал. Мне казалось, я могу заплыть на много миль в океан: жажда свободы, движения словно тянула меня за ниточку, привязанную к груди. Я хорошо изучила ее и уже понимала, что это не зов большого мира, как я думала раньше, а просто желание оставить позади то, что у меня есть. Если эта ниточка куда-то и вела, то только в бескрайние просторы безвестности. Я могла плыть сколько угодно, всё дальше и дальше, но только если хотела утонуть. И всё же эта тяга, это стремление к свободе манили меня: почему-то я всё еще в нее верила, хотя уже убедилась в ее полной иллюзорности. Когда я вернулась в лодку, мой сосед сказал, что не любит, когда уплывают слишком далеко — начинает нервничать: откуда ни возьмись без предупреждения может вылететь быстроходный катер, и нередко случаются столкновения.

Он предложил мне банку кока-колы, которую достал из холодильника на палубе, а потом протянул коробку салфеток и сам взял оттуда сразу несколько. Пока он долго и тщательно высмаркивался, мы оба наблюдали за семейством в лодке по соседству. Два мальчика и девочка играли: прыгали за борт, вереща, и по очереди забирались по лестнице обратно, блестящие от воды. В лодке сидела женщина в широкополой шляпе и читала книгу, а рядом с ней в тени навеса стояла детская коляска. Мужчина в длинных шортах и солнечных очках расхаживал туда-сюда по палубе и говорил по телефону. Я сказала, что сейчас внешняя сторона явлений сбивает меня с толку и терзает сильнее, чем когда бы то ни было. Как будто я утратила способность фильтровать воспринимаемое и осознала, что такая способность у меня была, только когда ее не стало. Словно в окне пропало стекло, и в комнату хлещут дождь и ветер — так и я чувствую себя беззащитной перед всем, что вижу, и прихожу в замешательство. Я часто вспоминаю главу из «Грозового перевала», где Хитклифф и Кэти смотрят из темного сада сквозь окно на ярко освещенную гостиную Линтонов и наблюдают за семейной сценой. Субъективность в этой сцене фатальна, каждый видит за стеклом свое: Хитклифф — то, чего он боится и не выносит, Кэти — то, к чему стремится и чего лишена. Но ни один из них не осознает, что происходит на самом деле. Схожим образом и я начинаю видеть в окружающем мире воплощение своих страхов и желаний, в чужих жизнях — толкование своей собственной. Глядя на семью в лодке, я вижу то, что сама утратила: иными словами, я вижу то, чего на самом деле нет. Эти люди проживают свои счастливые мгновения, и, хотя я это понимаю, сама я не могу вернуться в то время, когда была так же счастлива, как не могу пойти по воде, отделяющей меня от них. И какая жизнь более настоящая — эти мгновения или всё остальное?