Контрудар - [61]

— Давно он прорвался?

— Десятого августа.

— Что ты, Маруся?

— Да, десятого августа. Уже три недели, как он разбойничает в нашем тылу.

— Следовательно, это случилось еще тогда, когда мы вели бой под Новым Осколом. И вы ничего не знали?

— Знали, но нельзя было говорить. Это обеспечило спокойный отход. Мы были в «мешке».

— А сейчас? Что будем делать сейчас?

— Ждем указаний из штаба армии. По-моему, надо объяснить всем красноармейцам наше положение. Эх, Леша, приближается время, когда всем нам придется взяться за винтовки и встретить врага…

— Как под Новым Осколом, Маруся?

Коваль, устав, тяжело опустила голову на подушку.

Подошел начдив вместе с Боровым, только что вернувшимся с позиций.

— Ах, Маруся, Маруся, как же это тебя угораздило? — сокрушался Боровой, сев на диван у ног раненой.

— Ничего, в Казани хуже было. Какие у вас тут новости, Михаил?

— Народ волнуется — требует покончить с Мамонтовым, — сообщил Боровой. — Нашей дивизии приказано — укрепиться на месте. Сколотить крупную кавалерийскую часть. Нам придется свести вместе штабной эскадрон, дивизион Ромашки, эскадрон, подброшенный нам из армейского резерва, и какой-то полтавский отрядик, пробившийся к нам с Украины. Получится солидная единица, даже полк…

— Полку нужен знающий, хороший кавалерист. Я надумал дать туда Парусова. Как думаешь, политком? — обратился начдив к Боровому.

— Согласен. И комиссара туда надо хорошего.

Политкомдив на минуту задумался. Положил руку на плечо Алексея. Одновременно из его уст и уст Марии Коваль вырвалось слово:

— Булат!

Боровой добавил:

— Товарищ Булат будет комиссаром полка, — и усмехнулся, — раз имеешь боевую награду от самих «чертей», то все кавалеристы тебя будут слушать. Не думай, нам все известно. — Комиссар дивизии взглянул на новые сапоги земляка.

Алексей хотел сказать, что он оправдает доверие, но от радостного волнения мог произнести лишь одно слово: «Слушаю!»

— Осталось только дать имя полку, — прошептала Мария.

— Да, да, имя, — спохватился начдив. — Как ты думаешь, комиссар?

— Я предлагаю назвать полк Донецким, — сказал Боровой.

— Хорошо, очень хорошо, — согласился начдив, — он нас — донскими казаками, а мы его будем — донецкими. И увидишь — наша возьмет!

На рассвете против штаба дивизии выстраивались эскадроны. Парусов принимал рапорты от командиров. С записной книжкой в руках тут же вертелся новый адъютант нового полка Карлуша Кнафт.

Разбивка и поверка кончилась. Скомандовали «вольно». Булата обступили бойцы. Его поздравляли с новым назначением, а старые «черти», которые штурмовали с ним батарею, по-приятельски хлопали по плечу. Парусов стоял в стороне и, как всегда, щеточкой поглаживал свои пышные гусарские усы.

Полный служебного порыва, подошел к Булату Кнафт. Он чувствовал себя на седьмом небе. Одно дело исполнять роль порученца, а другое стать адъютантом, полновластным хозяином штаба кавалерийского полка. Он хорошо знал, что когда-то сам Парусов был адъютантом, а тут такую высокую должность дали ему — бывшему земгусару.

Не имея возможности нацепить витые аксельбанты — атрибут дореволюционных адъютантов, Кнафт вместо кантиков нашил на брюки узкие парчовые басоны.

— Товарищ комиссар, приказаний от вашего имени никаких не будет?

— Пока никаких, — ответил Алексей, с усмешкой взглянув на ретивого служаку.

Епифан хвастался офицерской шинелью. В ней он себя чувствовал куда лучше, чем в сброшенной накануне дерюге.

— Это вчера под Тартаком, когда чесанули Денику.

— Рукава длинные, — заметил начхоз-исполин, бывший кавалергардский интендант.

— Лучше иметь длинные рукава, чем длинные руки, — ответил за Епифана Алексей.

Слова комиссара звучали как предостережение бывшему интенданту. Бойцы озорно смеялись над опешившим завхозом.

— Да, да, знаем, где застревают наши золотники, — твердил, сам опытный в таких делах, Василий Пузырь.

Твердохлеб читал кавалеристам информационный листок:

— «Трибунал сорок второй стрелковой дивизии, рассмотрев дело политкома третьего батальона Симбирского полка Веткина Матвея, нашел доказанным, что Веткин Матвей, узнав о тяжелом положении на фронте, уничтожил свой партбилет. Ревтрибунал сорок второй дивизии, руководствуясь революционным сознанием, постановил Веткина Матвея, политкома батальона, за поступок, граничивший с изменой, — расстрелять. Приговор приведен в исполнение. Приговор прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах дивизии».

К Алексею подошел перетянутый ремнями, в потертом немецком мундире, несколько грузноватый командир.

— Не узнаете, товарищ Булат?

Алексей, всмотревшись в измученное походами красивое лицо кавалериста, радостно воскликнул:

— Царичанка, Келеберда, бой с григорьевцами? Полтавщина? Так вы ж товарищ Онопко!

— Я сам и есть, — ответил полтавчанин, с силой пожимая протянутую ему руку.

— Ну что, уговорили вы все-таки ваших людей? Привели их с собой?

— А как же, товарищ Булат. Такое было. Помните, я вам говорил на скамеечке еще в Келеберде. Они в один голос: оставаться на Полтавщине и там воевать против Деникина, если придет. Я им говорю: «Не могу без вас, я к вам привык, а приказ выполнять должен». А они: «И мы без тебя ничего не стоим. Не останешься по своей охоте, все одно сломаем. Приставим к тебе своего политкома, и будешь ты у нас за военспеца. Нравиться тебе такой оборот?» Пришлось им заявить: «Я застрелюсь, если опозорите меня и отряд, который бил хорошо немцев под Хорошками, Петлюру под Новыми Санжарами, Григорьева в Кременчуге». Ну, уломал все-таки я их, а не они меня. Часть, правда, ушла к Якову Огию, — слыхать, он теперь бьет Деникина с тыла. Воевали мы потом и под Гришиной, под Изюмом. Потом нас белоказаки отрезали. Две недели пробивались к вам, а все же добрались.