Контрудар - [2]

Погостив в родных Коленцах на берегу Тетерева, пощеголяв перед земляками парадной морской робой, Дындик, томимый бездельем, укатил в Киев, где и занялся своим старым делом.

Рана, давшая право не возвращаться на царский корабль, не помешала бывшему крючнику с первых же дней революции окунуться в ее водоворот, а в январские дни 1918 года, следуя примеру своего друга Алексея Булата, стать одним из боевых красногвардейцев Печерска.

Боровой любил моряка и за душевную простоту и за беззаветную преданность рабочему делу.

— Чеботы, товарищ Михаил, — это пустяк, — матрос поправил на боку револьвер. — Прикажите только Дындику, он и не то откопает. Понимаешь, товарищ Михаил, какой-то безусый сопляк гардемарин вздумал поддеть моряка Дындика на крючок. Посчитал меня за анархобратишку. Угощает меня настоящими сигарами и все лопочет: «Анархия — мать порядка». Говорит: «К черту Деникина, к черту царя, к черту всех прочих! Махно — вот за кем повалит вся Россия». Я ему: «Да, да, конечно, Махно — и новый царь, и новый бог». Ну, дале — боле, распустил гардемарин слюну на всю октаву. Я ему посулил поднять Днепровскую флотилию. А он: «Обую твою братву в хром и шевро». Я ему говорю: «Врешь». Тогда он и повел меня на Подол к своему дружку боцману. Как тебе известно, товарищ Михаил, не одни эти сапожки и ранцы нашлись. Кое-что похлеще подзапасли контры, понатаскали из цейхгаузов. Это когда немецкая солдатня драпала из Киева до своего фатерлянда. Значит, ждала только подходящей минуты гидра контрреволюции…

— Тебе бы, Петя, при твоем нюхе на контру, в Чека работать! — восхищался старым другом Булат, то и дело поглядывая на свои новые, настоящие офицерские ботфорты.

— Я солдат революции, — выпятив грудь, с гордостью выпалил Дындик. — И должен ей служить всем. Где вот чем, — моряк грозно потряс в воздухе кулаком, — а где и этим, — он стукнул себя по лбу указательным пальцем.

— Правильно поступаешь, Петя! — подбодрил парня Боровой. — В отношении врагов — все мы чекисты. А контрики снова подымают голову.

— Ясное дело, — ответил Алексей, — успехи Деникина подлили масла в огонь.

— Деникин Деникиным, — отозвался Дындик, — а тот гардемарин-махновец еще говорил: Антанта подымает на нас четырнадцать государств.

— Это верно, — сказал Боровой. — С Колчаком у них дело не вышло — прогнали мы адмирала за Волгу. Вот и ухватилась та Антанта за Деникина. Франция шлет ему пушки, Англия — танки и шинели, Америка — пулеметы и бутсы. В ставке Деникина больше иностранных, чем русских офицеров. А заправляет там всеми делами американский адмирал Мак-Келли. Чего им всем надо — мы знаем: Франции — наш хлеб и шахты Донбасса, Англии и Америке — кавказская нефть. А деникинский генерал Драгомиров заявил недавно в Париже: «В течение ряда лет в России будет слышен только один голос — голос диктатора». Борьба, товарищи, предстоит нелегкая. И это надо постоянно разъяснять нашим людям…

Дындик подцепил из кучи пару сапог и, не примеряя, сунул их в походный немецкий ранец. Отпустив ремни по своему плечу, закинул ранец на спину. Уходя военным шагом, громко запел любимую песенку:

Звони, звонарь, звони, звонарь,

Тащи буржуя на фонарь…

— Дядя Миша, — начал было, чуть смущаясь, Булат, — может, я поеду в своем? — Он указал на свернутые и брошенные под рояль ботинки с обмотками. — А сапоги пригодятся кому-либо другому.

— Брось эти шутки, Леша. Должником революции не останешься. Что? Совесть не позволяет? Кто-кто, а ты их заслужил. Знаешь, что такое сапоги? Это, хлопче, генеральная опора солдата…

— Эту «генеральную опору солдата» я заслужил не более других…

— Мне это лучше известно, Алексей. Носи на страх врагам. А не хочешь, отдай тете Луше. До отправки эшелона еще времени много. Часов пять-шесть. Не знаем, каково ей здесь придется. Одно скажу, Леша: туда, куда вы все поедете, надо явиться по всей форме. Разгильдяйство — бич многих фронтовых частей — начинается с внешней распущенности. — Боровой улыбнулся: — Знаешь, дружище, по сапогам встречают, по уму провожают.

В солдатской гимнастерке и защитной фуражке вошла в зал рослая, коротко остриженная молодая женщина. Ее широкое лицо с большими зеленоватыми глазами, попорченное не то ожогом, не то родимым пятном, дышало энергией. Подняв руку, она издали приветствовала Борового.

Булат, опустив на пол ранец, прошептал:

— Дядя Миша, я не ошибаюсь — это Маруся Коваль?

— Угадал, — ответил товарищ Михаил. — Она недавно из госпиталя после контузии. Под Казанью наша боевичка воевала и с Колчаком и с чехословацкими белогвардейцами.

— И где она сейчас трудится?

— Недолго поработала агитатором Цека партии, а сейчас едет на фронт. Хотели ее послать с эшелоном Бубнова в Четырнадцатую армию, в Екатеринослав, но она попросилась в Тринадцатую. Поедет с вами, в Ливны.

Булат впервые встретился с Марией в 1918 году под Миллеровом. День и ночь отступали красногвардейские отряды под натиском немецкой пехоты. Во время одного ночного перехода Алексей, сильно устав, примостился к какому-то бойцу, крепко спавшему на одной из фурманок. Под утро Булата схватила чья-то сильная рука и потащила с повозки. Очень шумный и очень рослый красногвардеец обрушился на него: