Контрудар - [11]

— А ты это куда с таким хорошеньким ранцем? Сзади можно тебя принять за кайзеровского зольдата.

— Куда? Забирать от Деникина Харьков, Донбасс.

— Ой, ой, Леша! Вижу, ты окончательно отвернулся от нашего золотого ремесла. Стал барабанной шкурой. Что, понравилось тебе — «левой, правой, хрен кудрявый»? Я отполитурил действительную, и мне осточертела и эта жизнь и эти солдатские песни: «Где же ваши жены? Ружья заряжены», «Чубарики, чубчики, эх-ха-ха». Забыл, где остался твой отец? И тебе того надобно? Жаль мне и тебя, хлопче, и больше всего тетю Лушу.

— Я знаю, Корней Иванович, то, что мне надобно знать… Может, и меня убьют, станут в строй десятки других. Мой отец положил голову не по доброй воле, а я воюю за наше, за рабочее дело.

Беседуя, они вышли к Большой Подвальной. Сотник, подхватив под руку Алексея, затащил его в пивнушку.

— На прощанье по кружке холодного пивка, — предложил циммермановский приближенный.

— Что ж! На прощанье согласен.

Хотя Булат и питал глубокую неприязнь к старшему мастеру, но все же кое-чем он был ему обязан. Когда отец, работавший столяром в «Арсенале», решил устроить двенадцатилетнего Лешку в своей мастерской, кум тети Луши, рисуя перед старшим Булатом богатые перспективы, уговорил его отдать мальчика в музыкальное предприятие Циммермана.

В то время когда на прочих учеников и подмастерьев цыкали, не позволяя и приблизиться к сложной механике клавишных инструментов, считая эту работу уделом избранных, Сотник не без корыстных целей сразу же поставил своего подопечного в привилегированное положение, позволив ему присматриваться ко всему, что делалось в мастерской.

Сотник заказал полдюжины бархатного.

— Ну, а вы, Корней Иванович, что поделываете? — спросил Алексей, пододвигая к себе кружку.

— Я, — ответил Сотник, отпивая небольшими глотками пиво и закусывая густо подсоленными сушками, — я, Леша, уже дважды поднимался, дважды летел вниз. Знаешь, как говорят: «Ты на гору, а черт за ногу». Но ничего. Духом не падаю. Я стругаю колодки для сапожников. На Шулявке и даже на Подоле ходкий товар. Чеботари рвут из рук. Беру с них натурой. Голодный не сижу.

— Что, для отвода глаз? — лукаво усмехнулся Алексей. В том, что Сотник справлялся с новым ремеслом, Булат не сомневался. Золотые руки модельщика, шутя изготовлявшие самую сложную деталь, без особых затруднений могли стругать и сапожные колодки.

— Скажу тебе по-родственному, Леша. Отхватил я на Лютеранской у одной старушки, акцизной чиновницы, какую-то рухлядь. Чиню.

— Что, прямострунку?

— Шутишь, браток. Стану я возиться с допотопной рухлядью, с этой дрянью. Форменный «Бехштейн»! О!

— Удивляюсь, Корней Иванович. Что, мало у вас припасено? Зачем же эти колодки, махинации с инструментами?

— А усадьба, Леша? Чтоб ей сгореть, сколь она у меня высосала капиталу и трудов…

— Усадьбу у вас не отобрали?

— Пробовали, да закон не велит. Берут у буржуев, а я с мальчиков кровный мастеровой. А все же, Леша, что ни говори, хорошо, когда есть свое. Помню, давно это было, ездил я с семейством на Днепр. Под одним деревом — сто дачников. Хоть на обеих Слободках, хоть на Русановском острове, хоть в Пуще, хоть у Наталки. А сейчас, — он блаженно улыбнулся и ткнул себя пальцем в грудь, — у одного дачника сто деревьев. И где? Рядом с губернаторской дачей. Ну ладно, — махнул рукой охмелевший Сотник, — это все крохоборство. Мне, Леша, не дает покоя иное.

Бывший старший мастер достал из кармана штанов сложенную в несколько раз толстую бумагу. Развернул ее. Это был план города Киева. Разноцветные значки, испещрившие все улицы города, сразу насторожили Алексея. В первый момент он подумал, что документ имеет какое-то отношение к широко разветвленному белому подполью. Потом он отбросил эту мысль, так как хорошо знал, что страстью трусливого Корнея была нажива, а не перевороты.

— Вот эти значки, — захлебываясь, пальцем водил по плану Сотник, — обозначают инструменты. Весной еще их перетаскали из домов буржуев в казармы, школы, рабочие клубы. Своими глазами я их осмотрел, собственными руками ощупал. Душа горит, Лешка, как подумаю, что с ними сделано. Все загажено, заплевано. В механике полно шелухи, всяких огрызков, окурков. Подсвечники матовой бронзы выворочены. Подумать только — в крышку «Беккера» ввернуты железные кольца, это чтоб брать инструмент на висячий замок. Стыд и позор! Если б это увидел Шопен, он бы еще раз умер! Вот что наделали то-ва-ри-щи! Им нужны пианино, рояли? Балалайку — и то я бы им не дал.

— А про то, что Ракита-Ракитянский, не то-ва-рищ, а их благородие, с шансонетками из «Буффа» отплясывал на «Стенвее» тустеп, что вы скажете, Корней Иванович? Это культура, по-вашему? — начал волноваться Алексей.

— Ну и плясал! Но не сдирал же он пластинки слоновой кости с клавиатуры на мундштуки, — осушив сразу кружку, ответил Корней. — Вот скажу я тебе, Леша, — продолжал свое Сотник, — цены на наш товар растут…

— Об этом вы, верно, и шептались с Кнафтом в Золотоворотском садике?

— Зачем, — отвел Корней глаза в сторону. — Там другое дело. Карлушу Кнафта, сынка нашего управляющего, взяли по мобилизации, посылают на фронт. Какой из него, земгусара, вояка? Ему только и звенеть шпорами по Крещатику. Старик советовался, как выручить сына. Зачем ему зря пропадать, за что — неизвестно. Вот я и про тебя подумал. Знаешь, Леша, нарочно оставил в садике старика Кнафта, чтоб потолковать с тобою по душам.