Контрреволюция - [21]

Когда он назвал мне фамилию артиллерийского капитана, я вспомнил, что ко мне в Государственную думу, в отделение пропаганды, являлся какой-то высокий капитан, с Георгиевским крестом на груди, и горячо говорил о своем принципиальном расхождении с Лениным, но он ни словом не обмолвился о своих сношениях с Аверьяновым.

Уже примерно через год я случайно узнал, что этот капитан погиб во время одного из контрреволюционных выступлений эсеров.

В процессе ведения пропаганды мне приходилось знакомиться с настроениями в армии.

Неразрешенный вопрос о войне или мире сразу расколол армию на два враждебных лагеря.

Офицерство в огромном своем большинстве высказывалось за продолжение войны. Если и были в душе предпочитавшие мир, то они обычно не решались высказывать это открыто.

Нельзя приписывать сторонникам войны в этом случае исключительно личные, корыстные побуждения. Война большинству из них никаких выгод не приносила. В данном случае наибольшую роль играло воспитание, полученное офицерами смолоду, создавшее в их умах определенные представления об обязанностях офицера к Родине.

Кадровое офицерство, воспитанное в корпусах в военных училищах, очень мало задумывалось над социальными и экономическими вопросами. Военное образование того времени совершенно исключало всякое соприкосновение с подобными темами. Одним из основных требований военного воспитания было полное устранение военнослужащего от всякой политики, а потому представления в этих вопросах бывали часто самые ограниченные.

Не позволяя военному задумываться над справедливостью и целесообразностью существующего государственного устройства, ему упорно внушали преклонение перед подвигами отдельных героев и всей армии в целом, трудами и кровью которой было упрочено международное значение Российской империи.

Хорошо помню, как мы, мальчики, в корпусе с уважением глядели на черные мраморные доски в корпусной церкви, на которых золотыми буквами написаны были имена и подвиги наших старших однокашников, доблестно сложивших головы в былых войнах. Мы с интересом принимались за изучение подвигов русских войск в былые времена, и во многих из нас просыпалось желание им следовать. Нам внушали, что звание офицера «высоко и почетно», и мы действительно на практике видели, что пользуемся известными привилегиями и почетом в обществе. Но мы сознавали в то же время, что эти привилегии возлагают на нас и определенные обязанности, от которых большинство не пыталось уклоняться.

Как и многие мои товарищи, я лично, как только вспыхнула в 1904 году Русско-японская война, счел себя морально обязанным немедленно ехать на войну, хотя мои служебные обязанности меня к этому не привлекали. Я был тяжело ранен, но, оправившись, вновь вернулся на фронт.

Я опасался возникновения войны в 1914 году. В качестве докладчика главнейших военных законопроектов в Государственной думе я основательно ознакомился с состоянием наших вооруженных сил перед войной и не мог желать возникновения войны. Но как только она была объявлена, как член Думы я был совершенно освобожден от воинской повинности, я немедленно вновь надел военный мундир и отправился на фронт. Таковое же отношение к обязанностям по отношению к Родине существовало у многих кадровых офицеров.

Молодые офицеры, мобилизованные на время военных действий и не прошедшие в мирное время муштровки кадровых офицеров, во время войны невольно сроднились со взглядами старшего состава и, даже искренне приняв революцию, тоже не хотели допускать немедленного мира – он рисовался им в тот момент возможным лишь в крайне унизительной для России форме.

Солдаты почти сплошь все требовали мира. Доводы о невыгодности немедленного его заключения, которые могли быть восприняты офицерами, до солдатской массы не доходили. Солдаты руководствовались народным чутьем, которое подсказывало им, что правда не в этих доводах, а в проповеди Ленина, зовущего к немедленному прекращению мировой бойни и к переходу к созидательному труду.

Таким образом, контрреволюционность офицеров выражалась первое время в расхождении с требованиями немедленного мира солдатской массы, требованиями, выдвинутыми революцией. При этом расхождение диктовалось не соображениями защиты своих имущественных интересов, а определенными убеждениями, привитыми соответствующим воспитанием.

Подобное отношение офицеров к революции, к миру, а в дальнейшем к Гражданской войне я встречал на протяжении всех трех лет всероссийской смуты.

Во время Гражданской войны часто приходилось слышать от молодых офицеров: «Разве мы боремся за возвращение земли помещикам? Нет, ради этого мы не взялись бы за оружие. Мы готовы жертвовать жизнью за “гибнущую Родину”».

«Гибель Родины» они усматривали в том разрушении всех основ старой государственности, и старой армии в том числе, за которое сознательно принялись большевики с намерением строить нечто новое. Между тем развал старой армии являлся стихийным выражением отношения народных масс, одетых в солдатские шинели, к революции и ее завоеваниям: этот развал очищал место для новых строек.

Но ни молодые офицеры на фронте Гражданской войны, ни я сам в то время не были в силах понять и оценить по достоинству развивающиеся события. Мы видели перед собой только разрушение.