Контрреволюция - [101]
В эмиграции находились известные писатели: Мережковский[331], Бунин, Куприн[332], Аверченко[333], Тэффи[334], Наживин.
Оторванные от родины, они за границей не дали новых выдающихся произведений. Статьи первых двух встречались в зарубежных журналах, Куприн ничего не писал. Я встретил его однажды на скачках. Он любил конный спорт и в былые времена часто посещал бега и скачки. Он даже вспомнил, как в Петербурге, в Коломягах, он взял большую выдачу в тотализаторе, когда я неожиданно выиграл одну скачку. Он охотно вспоминал о жизни в России и болезненно переживал свое добровольное изгнание. Он тогда же высказал свое горячее желание вернуться на родину и впоследствии осуществил его.
Аверченко и Тэффи продолжали писать свои юмористические рассказы, верно и ярко отмечая комичные стороны эмигрантского быта, но в их смехе часто уже слышались слезы.
Наживин, в прошлом кичившийся своим крестьянским происхождением и народническими убеждениями, одно время сильно поправел. Он посетил меня однажды в Отделе пропаганды в Ростове, но, по-видимому, остался мною недоволен. По крайней мере, в одной из своих статей о Гражданской войне на Юге России он с большим осуждением писал о том, как я, якобы глумясь, рассказывал о церемониях на коронации Николая Второго в Москве. Года через три я встретил его в Спа[335] в залах рулетки. Мы разговорились, он рассказывал о монархическом съезде, с которого только что вернулся и который высмеивал. Я выразил по этому поводу свое удивление и напомнил ему его статью, где он так строго осуждал меня за непочтительное отношение к коронационным церемониям и осуждал несправедливо, потому что глумление над традициями, хотя бы и устаревшими, мне, вообще говоря, несвойственно.
«Ах, так вы не глумились, – сказал Наживин, – это очень жаль, ведь неправ-то был я, осуждая вас… глумиться над такой ерундой нужно».
Тогда я еще не знал о способности Наживина прыгать от одних убеждений и взглядов к другим и обратно. Вскоре мне пришлось убедиться в том, что такие скачки свойственны ему и в вопросах писательской этики.
В Спа мы завтракали втроем с эмигрантом князем Оболенским[336]. Оболенский шутя стал уговаривать Наживина написать роман с изображением игры в рулетку, со всеми ужасными последствиями азарта, с изображением окровавленного трупа самоубийцы на обложке и предложить игорному обществу в Монте-Карло купить роман с правом его уничтожить, угрожая в противном случае продавать его не только в Монако, но и во всех железнодорожных киосках Европы. Наживин казался возмущенным.
«Какой нахал этот Оболенский, – говорил он мне, когда Оболенский отправился к рулеточному столу, – какая дерзость предлагать, даже в шутку, русскому писателю писать роман не для выпуска его в свет, а для уничтожения со спекулятивной целью».
Месяца через три-четыре я был очень удивлен появлением Наживина у меня на квартире в Париже.
«Борис Александрович, – с несколько возмущенным видом обратился ко мне Наживин, – я написал роман о рулетке и, видите ли, решил все же воспользоваться советом Оболенского… думаю предложить его в Монте-Карло… Только, видите ли, мне неудобно как-то ехать предлагать самому. Не согласились бы вы съездить в Монте-Карло и заключить там договор с правлением игорного дома? Я могу вам предложить определенный процент с вырученной суммы?»
Я от всей души расхохотался. Хоть я уже сталкивался с переменчивостью во взглядах Наживина, но в данном случае не ожидал таковой. От поездки в Монте-Карло я отказался и о дальнейшей участи романа о рулетке ничего не знаю.
Говорить нечего, что произведения такого рода не могли удовлетворить запросы широких кругов эмиграции. Между тем потребность в русской книге была такой явной и настойчивой, что в Париже и в Берлине возникли издательства, выпустившие в свет всех русских классиков.
Появились в эмиграции и новые писатели.
Наибольший успех имели произведения Алданова[337]. Он дал серию исторических повестей из времен первой французской революции и Наполеоновских войн. На фоне исторических событий за границей фигурируют русские люди. Русская революция дала автору материал для изображения настроений и разговоров того времени: критики отмечали это, Алданов отрекался. Во всяком случае, если он и использовал впечатления современности, то сделал это искусно. Все эти повести свидетельствуют о большой эрудиции автора и читаются с интересом.
Другая серия произведений Алданова – трилогия «Ключ», «Бегство», «Пещера» – рисует предреволюционные настроения и жизнь русского либерального общества, бегство его представителей за границу и быт в эмиграции. Рядом и в противовес либеральным деятелям – члену Государственной думы, адвокатам, журналистам – он выводит революционера – террориста-одиночку и видного чиновника Министерства внутренних дел: получается выпуклая картина предреволюционного времени. Алданов описывает то, что он хорошо знает, выводит лишь те типы, которые он наблюдал непосредственно, избегая изображать те, с которыми он не сталкивался. В этом большое достоинство его творчества. Большевиков он не знал, и они не фигурируют в романе. Он дает только отражение их деятельности на либералах и на всем укладе их жизни. Быт эмиграции за границей он изображает правдиво, подчас беспощадно правдиво.
