Контрольные отпечатки - [48]

С бульвара я свернул в Подколокольный, дошел до ближайшего угла и остановился. Задрав голову, начал высчитывать нужное окно второго этажа. Вот оно, с другим не спутаешь. Узенькое, по цвету напоминает закопченный глазок дачной керосинки. Внизу что-то круглилось. Сашина голова в берете, вот что это было. «Войдите в ту арку и поверните налево». Повернул. Дающий дальнейшие указания голос из темноты обнаружился на другой стороне и чуть ли не в другом корпусе. Как выяснилось, – в крайнем окне длинного коленчатого коридора. Коридорная система. Крашеные дощатые полы, тусклое публичное освещение. Подъехал ребенок на трехколесном велосипеде, внимательно посмотрел на меня и спросил у Саши: «Это твой друг?» Ему пришлось сказать «да».

Вот эта комната. Все многочисленные рассказы не дают никакого представления. С таким же основанием и гамак можно назвать комнатой. Такой одиночный окоп с осыпающимися краями. Почерневшие кипы газет нависают над заваленным тряпьем диваном. На одной музейная табличка «Гробница Романовых». Пепел миллиона сигарет и запах последней тысячи.

В следующий раз я зашел к нему со знакомой англичанкой. Та морщилась и диковато озиралась: «Здесь так пыльно, вы же можете помереть!» Потом спросила, где он работает. Саша посмотрел на меня укоризненно: «Миша, у вас же была такая длинная дорога, чтобы все объяснить. Ну, что мне на это ответить?» Девушка не стала настаивать, ее все-таки больше интересовало, почему такая пыль.

– Понимаете, последний раз я разрешил сделать уборку в этой комнате в августе 1968 года. И в тот же день наши танки вошли в Прагу. Больше не хочу рисковать. И вообще это бывшая Хитровка, здесь раньше жили босяки, а писатель Гиляровский водил сюда режиссера Станиславского. Около нашего дома все время стоят туристские автобусы, и экскурсоводы рассказывают о босяках, кивая на мое окно. В церкви Николы Чудотворца теперь завод, где изготовляют из пеностирола канистры для бензина. Пеностирол – это такая пластмасса, канистра это такой сосуд, бензин – это бензин.

В такой комнате можно было только отсыпаться. Саша был, в сущности, человеком бездомным и большую часть дня проводил на улице, перемещаясь из одного теплого помещения в другое. Перемещаться надо было быстро, чтоб не замерзнуть. (Денег человеку нужно ровно столько, чтоб не умереть с голоду; одежда в списке основных потребностей не значилась.) Пальто не припомню, случались куртки с чужого плеча, а еще раньше – пиджак на все времена года, к зиме утепленный фуфайкой и шарфом. Шарф перекручен вокруг горла, свободным концом за спину. Руки в карманах, перчаток нет. И не надо, потому что – «Зачем перчатки? Когда куришь, все равно снимаешь, а так в карманах теплее».

С Хитровки он шел пешком в редакцию, в кафе, к Центральному телеграфу – отправить открытки. По дороге останавливался у каждого газетного стенда. Из этого положения его не раз забирали в милицию. В дырявом пиджаке и кацавейке, почти наголо острижен – подозрительно! «Но стоит мне предъявить справки об инвалидности и освобождении, как они тут же понимают, что такой человек именно так и должен выглядеть. И все улаживается».

Кроме Москвы Саша знал назубок еще два города, Ленинград и Львов, и это знание соединило интерес краеведа-любителя и опыт бездомного человека. Однажды мы были в Ленинграде в одно время: Саша приехал по делу, а я и Витя Коваль просто так. Несколько дней ходили вместе, и я никак не мог выбрать время, чтобы позвонить домой: все было рассчитано почти по минутам, из той особенной пирожковой надо было бежать в эту необыкновенную кофейню, оттуда в пышечную (и шишечную), а потом стоять в очереди за особой ленинградской газировкой ценой в одну копейку. В промежутках осматривать архитектурные памятники. Ноги гудели. «Что это он у вас все присаживается?» – спрашивал Асаркан, скептически разглядывая Витю, рухнувшего на долгожданную скамейку.

В следующий свой приезд я прошел тем же маршрутом и дословно вспомнил все комментарии. Что-то помню и сейчас. Помню вещи, на которые не обратил бы внимания, и продолжаю завидовать Сашиному избирательному, но острому вниманию и совсем не избирательному, неистребимому любопытству.

Потом Асаркан всякий раз присылал мне открытки из Ленинграда – как бы по старой памяти.

Если бы ворота Зимнего дворца не были заслонены Колонной, дворец был бы хуже, потому что проем ворот должен был бы держать всю ширину фасада и весь простор панорамы, и все бы ругали Растрелли (не вблизи, а от Арки), противопоставляя ему Файбисовича с его чувством ритма.

Вчера поздно вечером в квартиру где я ночую приехали двое на Жигулях и позвали смотреть наводнение. Сбылась моя мечта. Но я не поехал. Оно было маленькое, затопило площадку со львами на стрелке Вас. Острова, оскверненную новобрачными. А я остался читать стенографические отчеты III Государственной Думы (24. 11. 79).

* * *

«Четверги» окончились с отъездом Зиника. Мы стали встречаться днем небольшой компанией в кафетерии гостиницы «Москва» и пить кофе из знаменитых кофейных машин. Потом заходили в редакцию журнала «Театр», где Саша тут же раздевался до рубашки, курил, листал журналы и атаковал приходящих. Иногда шли к «Праге» или к Центральному телеграфу, который тоже был «местом встреч». Как-то стояли мы там небольшой группой, и вдруг из обтекающего нас людского потока вынырнул Якир, бросился к Асаркану: «О! Саша!» И сразу несколько человек остановились в отдалении, образовав неявный круг. Саша разговаривал спокойно, а Якир нервничал и оглядывался по сторонам. «Он сейчас способен на любые эксцессы», – тихо сказал Смирнов. Я и сам это знал. Прошлым летом 74-го года я видел Якира в Коктебеле. Он отошел от пивного ларька сразу с четырьмя кружками, долго оглядывался, потом поставил кружки на землю, а сам стал на колени. В таком диком положении – и уже не оглядываясь – опустошил все четыре кружки.