Конторщица-2 - [30]

Она вздохнула и продолжила:

— И, кстати, Лида, я же тебя не просила меня к себе оттуда забирать. А ты теперь попрекаешь. Если ты сама решила меня забрать, то я тебе кем теперь должна быть? Прислугой? Так я же и стараюсь: готовлю, убираю, стираю. Но то, что мне нельзя даже рот открыть — это уже предел всему.

Я молчала.

— Я ради ребенка тебя прошу, Лида, — давай эти двадцать дней без вот этого всего. — опять вздохнула Римма Марковна, — А потом поступай, как знаешь. Ради Светочки, подожди немножко. Слишком мало у нее в жизни было хорошего. Пусть хоть эти дни останутся светлым пятном в ее памяти…

От жгучего стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.

В общем, Римма Марковна обиделась, а Светка осталась на две недели.

Да уж. Облом капитальный.

Если честно, я расстроилась. Из-за своего поведения.

В этот раз я ошиблась. Сильно ошиблась.

Моя ошибка в том, что я во всем пытаюсь оперировать мерками двадцать первого века, когда за любым чихом стоит только выгода. А в это время люди могли что-то делать просто так, по зову сердца. Или из чувства долга. И это было нормально. Даже не так: это было вполне обычной обыденностью. Подвигом не считалось.

Как же мы оскотинились в моем времени, что даже обычные человеческие поступки воспринимаем как меркантильную далеко идущую стратегию! И во всем видим только выгоду и двойное дно.

Стыдно… как же стыдно…

Конфликты дома, суета на работе не отменяли того, что сегодня я должна поступить (или не поступить) в институт.

Собеседование началось ровно в двенадцать.

В свежевыкрашенной аудитории пахло дрянной пудрой производства фабрики «Свобода», нафталином и знаниями. За длинным-длинным столом сидело пятеро: интеллигентные дамы разного, но неопределенного возраста, и плешивый мужчина с зачесанными кверху полужидкими прядями цыплячьих волос.

Чуть в стороне пристроилась знакомая ревнительница статистики из секретариата. На меня она взглянула вполне благосклонно.

Ну что ж, будем считать это вполне себе хорошим знаком.

Я устроилась напротив экзаменационной комиссии и приготовилась биться до последней капли крови или умереть, не опозорив профрепутацию депо «Монорельс».

— Ну-с, милочка, приступим, — изобразил улыбку плешивый, после того, как секретарь зачитала мое фамилиё-имя-отчество-и-все-остальное.

И мы приступили.

Первый вопрос задала винтажная дама в накинутом на плечи ажурном палантине, сколотом у горла огромной камеей:

— Аллитерация, ирония, эпитет — какое из этих средств выразительности не является лексическим?

Я ответила, пока вроде нетрудно.

Затем вторая, в бархатном платье с рюшевым кипенно-белым воротником предложила проанализировать выражение «солнце улыбается».

Я проанализировала. Дамы переглянулись, но вроде вполне благосклонно.

Пока все идет хорошо.

А потом, третья дама, во взбитом, как безе, парике и в перламутровых бусиках, спросила:

— А скажите, Горшкова, к какому функциональному стилю речи, на ваш взгляд, принадлежит этот текст? — она открыла толстую чуть потрепанную книгу и хорошо поставленным голосом выразительно зачитала: «…Настоящий политработник в армии — это тот человек, вокруг которого группируются люди, он доподлинно знает их настроения, нужды, надежды, мечты, он ведет их на самопожертвование, на подвиг…».

Кончики пальцев у меня онемели. Блин, надо как-то выкручиваться.

А дама тем временем читала дальше: «…Большинство наших политотдельцев, политруки, комсорги, агитаторы умели найти верный тон, пользовались авторитетом среди солдат, и важно было, что люди знали: в трудный момент тот, кто призывал их выстоять, будет рядом с ними, останется вместе с ними, пойдет с оружием в руках впереди них. Стало быть, главным нашим оружием было страстное партийное слово, подкрепленное делом — личным примером в бою…».

Что делать?

Что, мать вашу, делать?! Откуда я знаю, куда эта идеологическая писанина принадлежит?!

Дама закончила читать, аккуратно поместила ажурную закладку, вырезанную из новогодней открытки, между страниц, отложила книгу и, наконец, воззрилась на меня.

Повисла тишина. Где-то сзади, в оконное стекло с тихим истерическим жужжанием билась муха.

Нужно было что-то отвечать и быстро.

И я ответила так:

— Сложность данного текста в том, что семантика его неоднозначна. И делать какие-то определенные выводы крайне сложно.

Дама изумленно вскинула тонко выщипанную бровь, остальные нервно зашушукались.

— Поясню, — смело продолжила я (терять-то мне уже было нечего), — для иллюстрации моего тезиса давайте возьмем на пример… эмммм…. ну, хотя бы поэзию… или прозу, без разницы, того же Бальмонта. С одной стороны, бытует мнение, что его риторика семантически неприглядна, вот послушайте: "завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне...".

Я остановилась, вдохнула воздух и продолжила в притихшей аудитории:

— Другие же, и вполне небезосновательно, трактуют семантические границы его риторики как «превосходно», что наглядно показывает вот эта строка: "звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит...".

— Но это же Леонид Ильич Брежнев! — назидательно и слегка нервно прервала меня дама, сердито потрясая книжкой, из которой вывалилась закладка и шлепнулась на пол.