Константиновский равелин - [15]
— Выстоим... обязательно выстоим... До самого конца...
И в ответ его словам лопнул над головою гром, рассыпался по небу тысячами осколков, и покатились они туда, за инкерманские холмы, все перекатываясь и пересыпаясь, пока не замерли далеко-далеко, там, где яростно бросалась на неприступные севастопольские рубежи перешедшая в решительный штурм, доведенная до остервенения железной стойкостью черноморцев армия генерала Маиштейиа.
2. ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ВЕСНА
Война застала Ларису окончившей первый курс Ленинградского медицинского института. Отец ее, капитан первого ранга Ланской, известный балтийский моряк, ушел на фронт в первые же дни. Дома остались мать и бабушка, подвижная, сухонькая старушка, не чаявшая души в единственной внучке.
Мать работала в госпитале врачом, приходила домой поздно, усталая, неузнаваемо изменившаяся в несколько дней, и. наскоро и вяло поев, спешила лечь в постель. Лариса тоже редко бывала дома: то дежурила в райкоме. то с бригадой добровольцев сидела в ожидании зажигалок на крыше. Она ездила на рытье укреплений и вернулась через полмесяца похудевшая, молчаливая и непохожая на себя. На все расспросы бабушки только одни раз, отвечая больше мучавшим ее мыслям, сказала:
— Их самолеты стреляли в нас из пулеметов... Я видела убитых женщин, совсем еще молодых. Зачем они это делают? Разве это война?
Она теперь не умела так безмятежно смеяться, как прежде — губы только иногда растягивались в слабую улыбку, блеклую и мимолетную, как нежданный луч холодного солнца в осенний день. Исчезла детская резвость и непосредственность, движения стали медленны и расчетливы. И вся она казалась собранной, сосредоточенной, не по годам серьезной. Только внешне она осталась прежней — первой институтской красавицей, от которой не знали покоя студенты всех курсов.
Многие пытались завоевать се расположение, но только высокий, близорукий второкурсник Григорий Саринский иногда провожал ее домой, и то больше потому, что не досаждал ей назойливыми ухаживаниями. С ним ей было даже интересно. Он никогда не говорил о любви, но именно это и было хорошо — разговоры о любви ее пугали, заставляли думать о сложных жизненных взаимоотношениях, о которых она еще не умела и не хотела думать.
С Савинским было совсем иначе. Он много читал и много знал, он мог говорить часами на любую тему интересно и увлекательно, и ей нравилось молча идти рядом, молча слушать его и немножечко в душе посмеиваться над его'размашистыми неуклюжими движениями. Волнуясь, он начинал слегка заикаться, и в эти минуты особенно нравился ей.
— По-ослушай, Ллла-рнса! — говорил он. начиная свой излюбленный разговор.— Когда-то, миллиарды лет назад, в теплых водах первичного океана зародились простейшие жпвые клетки, ставшие носителями жизни па земле. Через безобразнейшие уродища — игуанодонов и стегозавров, — через миогозубые пасти ихтиозавров и жесткие перья археоптериксов прошла ее невероятная эволюция, прежде чем в плоском черепе неандертальца возникли мысли, позволившие ему взять в лапы палку н сделать ее орудием труда. Труд создал человека! (Са-вииский не считал нужным упоминать, что до него это сказал Энгельс.) Человек — венец творения природы, высокое совершенство тех простейших клеток, которые когда-то беззаботно барахтались в теплой мутной водице. Материя обрела способность мыслить, и эти мысли ire принесли ей ничего утешительного. Человек узнал, что он не бессмертен! Более того, что ему отпущен чертовски малый отрезок времени на этой земле. У астрономов такой отрезок времени вообще равен нулю, а человеку за это время нужно успеть родиться, вырасти, выучиться, втюбнться, жениться, воспитать детей и сделать что-нибудь для человечества! И заметь, все это при постоянном сознании, что впереди нет ничего, кроме вечного мрака небытия. И в:е же люди суетятся, чего-то добиваются, устраиваются, совершенствуются, стараясь не думать о самом глупейшем законе природы, безжалостно уничтожающем то, что с таким трудом создавалось сотнями
тысячелетни! Могучим инстинкт, именуемым жаждой жизни! Скажи человеку, что он умрет не через полсотни лет, а завтра, сейчас, и похолодеет в груди, и ни за что не захочется расстаться с жизнью, да и не знаю, есть ли на свете такая сила, которая сможет заставить добровольно ее отдать! Ты как думаешь, Лла-рнса? Есть?
Он снимал очки, и его глаза становились неузнаваемыми, блеклыми, смотрящими куда-то в пустоту, а Лариса машинально усмехалась и молчала, не думая о вечных проблемах жизни и смерти, о судьбах человечества и вообще о всех тех философских измышлениях, па которые был так падок Савинскнй. Иногда Лариса задумывалась над своими отношениями с Савннским. Что же у них такое? Любовь? Всей душой она чувствовала, что любовь бывает ие такая. Дружба? Но ведь дружба это когда и дела, и чувства, и мысли, и поступки — все лопатам. А у них? Есть ли у них общие интересы, цели, о которых так хорошо поговорить вдвоем? Все заменяет неиссякаемый фон гаи красноречия Савннского и ее терпеливое молчание...
Одни раз они даже поцеловались, вернее стукнулись носами, и поспешно смущенно распрощались, испугавшись собственной смелости. Неделю после этого они не могли смотреть друг другу в глаза...
