Конспект - [16]

— Чого очi витрiщив? Мабуть свого дiда нема...

Я стоял и смотрел. Петровский оглянулся, усмехнулся и пошел дальше.

— Две комнаты и половину общей галереи, соединяющей обе квартиры, занимала Юлия Герасимовна с дочкой Зиной и вторым мужем Константином Константиновичем. Юлия Герасимовна — акушерка, и ходить ей на работу недалеко — в самый большой дом на нашей улице с вывеской: «Родильный дом им. 8-го марта». Константин Константинович, как тогда говорили, совслужащий. В близких отношениях наши семьи не были, заходили друг к другу по делу что-либо сообщить или занять недостающий компонент для борща, но, встречаясь на веранде или во дворе, разговаривали на самые разные темы, и Юлия Герасимовна часто рассказывала о враче Павле Павловиче, с которым она работала. Чувствовалось, что Юлия Герасимовна перед ним преклоняется и ей хочется поделиться своими чувствами.

Зина — моя ровесница, но у каждого из нас — свои дела, заботы, интересы и каждый живет своей жизнью. Когда же приезжал Горик, он втягивал Зину в наши игры. Тогда было много разговоров о том, что Шаляпина за отказ вернуться в Советский Союз лишили звания народного артиста. Мы гонялись за Зиной, загоняли ее в угол двора, спрашивали «Шляпин или Шаляпин?», отпускали только тогда, когда она отвечала «Шляпин» и снова за ней гонялись.

Водопровода и канализации, как и в соседних домах, у нас не было. Сережа хотел провести хотя бы воду, но водопровод надо было тянуть на большое расстояние, и это было не по карману. До водоразборной колонки — полтора квартала, воду по дворам разносили водоносы. Уборная находилась в дальнем углу двора, и однажды Горик запер в ней вертушкой Сережу. Ему пришлось и постучать, и покричать, пока его выпустили. Ни до, ни после я не видел Сережу в таком гневе. Он кричал на Горика и прокричал, чтобы он больше к нам не приходил. Я был поражен поступком Горика, обижен за Сережу и... с трудом удерживал смех. Заметил, что и другие сдерживаются. Папа не удержался и захохотал. А смех у него громкий, рассыпчатый, такой, что и другие, даже не зная причины смеха, тоже смеялись. Захохотали все и... Сережа. Отсмеявшись, он вытер слезы и сказал Горику:

— Я, конечно, погорячился. Уж ты меня извини за мой неприличный крик, но, пожалуйста, никогда так не шути.

— И ты меня извини, пожалуйста, я не подумал, — ответил Горик. — Больше не буду.

11.

К особенностям и ритму жизни нашей семьи приспособился быстро. Работы хватало всем. Были и у меня и постоянные обязанности, и различные поручения. Нравились они мне или нет, но я старался выполнять их добросовестно.

Вставали рано, и первым моим делом было — куры. В кладовой брал меру проса или другого корма, отпирал курятник (он занимал часть сарая с отдельным ходом), насыпал корм, наливал воду, а для цыплят мелко нарезал крутые яйца. Меня смешило, что когда я выходил во двор, цыплята бегали за мной как за квочкой. Однажды был переполох: над двором кружил коршун.

Вторым делом было помогать накрывать на стол и убирать со стола после еда, но вскоре я это делал сам. Посуду не мыл, это делали женщины, всегда вдвоем. После завтрака и уборки стола шел за хлебом. На Москалевке против Сирохинской улицы была на доме огромная вывеска «Булочная Саркисянца». Там были большие и очень вкусные калачи по 11 копеек. Покупал калач и на вес хлеб, всего на 20 копеек. Однажды в булочной обнаружил, что потерял двугривенный. Толстый Саркисянц вышел из-за прилавка, помогал искать и потом сказал:

— Наверное, на улице потерял. Ну, ничего — принесешь завтра. — Дал калач и обычную порцию хлеба.

Дома сказал, что потерял двадцать копеек и услышал строгий голос папы:

— Как потерял? Иди ищи. Конечно, не нашел и, вернувшись, заплакал.

— Ну, чего ты плачешь?

— А вы, наверное, думаете, что я деньги замошенничал.

— Ну что ты! Никто этого не думает.

— А зачем ты меня послал искать?

Потому что это деньги. Их не хватает. А если уж потерял, то надо постараться найти. Да, а как я их найду? Если они куда-нибудь закатились, то их не видно, а если видно, то их уже кто-нибудь взял.

Все засмеялись, кто-то сказал: «Резон», и мне дали 20 копеек, чтобы я отнес их Саркисянцу.

По правой стороне Сирохинской улицы вскоре после ее начала дома выстроились по дуге, между дугой и мостовой росли огромные, в два-три обхвата, старые клены. Наверное, из-за этой рощицы и дома отступили. Играя среди кленов с мальчишками в цурки, нашел пятак и, прибежав домой, положил его на стол.

— Вот. Нашел.

— Ну, раз нашел, значит, это твой пятак, можешь его потратить на что хочешь.

— На мороженое. Большую порцию.

— Можешь купить и мороженое. Рванулся бежать на Москалевку, но Лиза удержала меня за руку.

— Скоро обедать. Купишь после обеда.

— Ты думаешь, — спросил папа, — он перебьет аппетит?

Все засмеялись, и я помчался за мороженым.

Через год или два я возвращался домой в сумерках. Было жарко, тихо и душно. Я торопился, потому что навстречу, с запада, наползала огромная, от горизонта до горизонта, туча, черная, без просветов, с резко очерченным, как обрезанным, краем, и этот светло-серый, похожий на кружево край шевелился. Только вошел в дом, — хлынул ливень и сразу же за ним — гроза с ураганом. Наутро увидели во дворе повалившийся на мусорный ящик старый клен, а на улице лежали почти все такие клены. Не ходили трамваи. И еще запомнилась воробьиная ночь: почти беспрерывные раскаты грома, качающиеся в свете молний деревья, без дождя. Раскрылось окно на террасу, высунулась Лиза: