Конспект - [13]

— Перестань дразнить мальчика! Ну что ты за человек! С наступлением лета папа и я устроились спать в сарае. У кроватей на земляном полу — деревянные решетчатые топчаны, как в душевых. Я помогал папе и Сереже проводить электричество из соседней летней кухни. Однажды я проснулся от яркого света и увидел людей в форме и Лизу — они ждали папу. Как только он пришел, его увели. В ту теплую летнюю ночь я сидел на скамье во дворе, прижавшись к Лизе, смотрел как через прозрачный слой облаков, похожих на раздерганную вату, быстро бежала луна, и дрожал. Прибежала наша собака и стала ласкаться. Потом Лиза увела меня в дом. Отца арестовывали три раза: два раза после убийств за границей наших полпредов, а третий раз — неизвестно почему, за здорово живешь, как говорил Сережа. Теперь уже не помню, сколько времени держали отца, отпускали без всяких последствий, но каждый раз он терял работу. У Кропилиных я больше не ночевал.

Я был с папой в центре города, и мы увидели Петра Трифоновича, стоявшего на тротуаре, опершись сзади на палку, и смотревшего на строившийся многоэтажный дом на противоположной стороне. Папа взял меня за руку, мы свернули на другую улицу, я понял, что это тот самый дом, который, как говорила мама еще в Сулине, начинал строить мой дед и что, возможно, деду неприятно было бы знать, что его здесь видели. Значительно позднее, когда дом был выстроен, мама сказала мне, что по проекту наверху дома должна была стоять фигура Петра Трифоновича во весь рост. Я сообразил, что это всего лишь нелепая мамина фантазия и вряд ли мама решилась бы сказать об этом кому-либо из взрослых, знавших Петра Трифоновича. С этих пор я стал критически относиться к рассказам мамы, и это ее сообщение было первым из тех, которые, я считал, лучше не передавать дома.

Вскоре после того, как мы увидели деда в городе, он слег и не поднимался. Приходили врачи, я бегал в аптеку. В конце июня 24-го года, не дожив немного до 78 лет, Петр Трифонович умер. Хоронили на основянском кладбище. Медленно двигалась похоронная процессия — белый катафалк, лошади, покрытые черной сеткой с черными кистями на головах, церковный притч в ризах. Пел хор. Прохожие снимали шапки и крестились. Когда проходили мимо Москалевской церкви, траурно звонили колокола.

Михаил Сергеевич нашел более подходящую квартиру недалеко от нас и забрал к себе Евгению Ираклиевну. Но она, проводив сына на работу, приходила к нам на целый день, с бабусей ходила в церковь, с нами садилась за стол, во дворе вязала и, хотя была старше и дряхлее бабуси, часто помогала стряпать и убирать, а потом отдыхала на Лизиной кровати. С работы Михаил Сергеевич приходил к нам, мы все вместе обедали, и я заметил, что Михаил Сергеевич и папа очень дружны.

В воскресенье утром, только я проснулся, к нам в сарай пришла бабуся, села на папину кровать, они начали какой-то разговор, но бабуся его прервала:

— Мабуть Петрусю краще пiти погуляти.

— Нi, мамо, нехай слухає. Нехай знає, що таке життя. Тiльки ти, — продолжал он, обращаясь ко мне, — про що тут почуєш, нiкому не розказуй. Добре?

— Добре.

До этого, занятый своими мыслями, я не прислушивался к разговору, теперь же навострил уши. Разговор шел о том, что Евгения Ираклиевна перебралась к Мише из-за того, что здесь очень тесно и ей в столовой неудобно, а она привыкла жить с Сережей и Лизой, и надо бы нам, Гореловым, снять квартиру и жить отдельно. Но на что мы будем жить? Папа после ареста потерял место сторожа, теперь работает в какой-то артели инкассатором и получает больше, но все равно недостаточно для нас троих. Зарплаты Гали едва хватает на нее одну. Живя здесь, папа и Галя зарабатывают, помогая Юровским шить белье, денег не берут, и по папиным подсчетам он и я не сидим на шее у Юровских. Хорошо бы найти квартиру поближе, чтобы продолжать подрабатывать. Вдруг папа засмеялся.

— Да я поговорю с Мишей, может быть он согласится поменяться, это был бы самый простой выход из положения. Правда, вчетвером там будет чересчур тесно, может быть Гале лучше остаться здесь. Но сначала надо поговорить с Мишей.

Но в этот день Евгения Ираклиевна не пришла, Михаил Сергеевич сказал — приболела. Потом она разболелась, Лиза и Сережа ходили к ней дежурить, потом она умерла... И еще одна такая же похоронная процессия.

Школ не хватало, попасть в школу трудно. Когда Галя спросила — в какую школу, русскую или украинскую, меня хотят отдать, папа ответил: в какую удастся. Лиза ездила по школам сама и со мной. Лиза входила в дверь, я оставался в коридоре, Лиза выходила и мы ехали домой. В одной из школ, когда я стоял в коридоре, началась перемена, и я был поражен невероятным шумом: казалось все бежали и кричали. Какой-то ученик гонялся за ученицей и орал ей в ухо: «О, Баядера, я очарован тобой!»… Начался учебный год, а мы еще ездили. Дома поговаривали, что придется меня отдать в частную школу. Но вот меня приняли в 10-ю трудовую семилетнюю школу, занимавшую здание бывшей первой мужской казенной гимназии. Школа русская. Мы строили бесклассовое общество, наверное, поэтому были отменены классы в железнодорожных вагонах, вокзальных залах ожидания, а в школах классами назывались только комнаты для занятий. Но почему-то классы кают на пароходах сохранились. Меня приняли в третью группу, но через несколько дней, проверив мои знания, перевели в четвертую. Осенью в углу столовой, в котором раньше жила Евгения Ираклиевна, вдруг появилось взятое напрокат красно-коричневое пианино, и Сережа принялся учить меня играть. Я старался, мне было интересно, но очень скоро меня отпустили на волю, и пианино исчезло.