Консервативный вызов русской культуры - Красный лик - [9]

Отец Д. Д. Вначале на мои беседы ко мне все шли: и православные, и атеисты, и даже католики. Я никого не считал врагами. Ведь Христос пришел на землю спасать не праведников, а грешников. А я тогда считал и теперь считаю: спасать надо прежде всего грешников. Для праведников и беда - во спасение. А грешники, какие бы они ни были, - несчастные люди. Но так как шли ко мне самые разные люди, они сочли меня своим духовным руководителем не только по вере, но и по политике. Когда меня в 1980 году арестовали в третий раз, то многие расценивали искренне, что я воюю с советской властью. Борьба с безбожием ушла в сторону. Всплыла политика со всех сторон: и от врагов, и от былых друзей. Ведь тогдашнее "Мое покаяние" не исключало дальнейшую борьбу с безбожием. Более того, впервые в советское время, в официальнейшей советской газете, в "Моем покаянии" слово Бог было написано в большой буквы. Оно не было написано советским чиновником, оно было написано верующим человеком. Мне же были письма со всей страны уже от новых сторонников, увидевших в этом послании поворот советской власти навстречу Православию. Но среди многих моих духовных чад распространился слух, что я предал всех, что я отошел от Бога. Конечно, это было для меня самое тяжелое испытание, тяжелее лагеря. Вдруг я оказался в полном одиночестве. Ни одного звонка по телефону, ни письма, ни весточки - предатель, отступник. Все друзья ушли. Оказалось, что во мне видели не священника прежде всего, а борца против советской власти. Поневоле я на время сделался политиком. Политика меня и наказала. Для всех "голосов Америки", "свобод", Би-би-си моя вера была лишь поводом. Меня пропагандировали, обо мне писали, меня издавали как политика. Я на самом деле и сам виноват в том, что искусился политикой, позволил себя, священника, борца с безбожием трактовать как политика. Вот в этом я и покаялся, отрекся от политики ради служения Богу... Трудно мне было в начале, когда все отошли, я позже опубликовал все эти письма. Духовные деятели все отошли. Это был ужас. Я понимал, что виноват, но не в покаянии своем, а в искушении политикой, в искушении славой мирской. Лишь делами своими дальнейшими я разъяснил свой поступок многим, и многие вернулись, приняли меня. Из былых близких мне людей лишь несколько не желают прощать. Например, Игорь Ростиславович Шафаревич, очень близкий мне человек, сказал: "Нам встречаться не нужно..." Но я его все равно считаю очень хорошим человеком, на него нет у меня обиды. Не хочет понять - его право. Я не считаю его врагом, и по-прежнему хотел бы с ним встретиться, если он сможет понять меня. Значит, и он видел во мне прежде всего политика, а не священника. Олег Волков, хороший писатель, тот тоже сказал: "Забудьте мой телефон, я вас не знаю..." Они видели во мне лидера борьбы с властью, и с их точки зрения они правы. Но зато сколько новых друзей пришло ко мне за эти годы, сколько новых духовных чад. Скольких детей и взрослых я крестил за годы перестройки... Я вам так скажу, Владимир Григорьевич: я не отрекаюсь ни от давнего прошлого, от своих бесед, вызвавших раздражение у КГБ, не отрекаюсь и от покаяния. Я всегда был и с Богом, и с Россией... Сейчас я не одинок. Вокруг меня по-прежнему много людей.

В. Б. Знаете, отец Дмитрий, по сути, я с вами согласен. Священник ни в какие времена: ни в советские, ни в антисоветские, - не должен идти в прямую политику. Его дело - спасать души людей. Всех людей: и гэбистов, и обкомовцев, и атеистов, и ныне дельцов, и развратников, казнокрадов и проституток. Как вы вообще пришли к своим беседам? Откуда тяготение к проповеди людям?

Отец Д. Д. Я чувствовал: безбожие овладевает Россией, народ развращается. Что делать? Первым на этот путь встал Глеб Якунин. А позже и я. Он как вовлекся в политику, так из нее уже и не выходил. Сейчас уже и вышел из Русской Православной Церкви...

В. Б. Вы же с ним долгие годы были очень близки? Мне кажется, его пример чем-то подтверждает правоту вашего покаяния. Если священник не уходит из политики: левой ли, правой ли, - неизбежно со временем впадает в прямую ересь. Если не в сатанизм. Даже, казалось бы, благое поначалу дело превращается в бесовской соблазн. И уже не с советской властью борется Глеб Якунин, а с Православием как таковым, со всей Московской Патриархией. А начиналось, как и у вас, с чистой жертвенности...

Отец Д. Д. Я и сейчас не считаю его врагом. Грешников спасать надо... Он, я знаю, со мной боится встречаться, нечего возразить. То, что он сейчас делает, это очень дурно. Я опубликовал в "Независимой газете" письмо к нему, благожелательное письмо, он не ответил... Но вернусь к вашему вопросу. Мы чувствовали: что-то надо делать. Мы оба были уже священники. Я как-то видел сон. Вижу умученного при Иване Грозном митрополита. Он вроде бы лежит тоже на моей кровати, но я лежал к иконе головой, а он - ногами, как обычно и положено, чтобы вставать лицом к иконе. Малюта Скуратов его задушил. Худенький такой, лежит, и вдруг зашевелился. Я не знаю, как его назвать, говорю: "Ваше преосвященство, скажите мне, как надо поступить?" Он отвечает: "Поступай так, как ты задумал..." И я стал вести беседы с прихожанами. В Храме Святителя Николая на Преображенском кладбище. Отвечал на все вопросы. Помню, первый раз людей было не так много, я даже запомнил, как кто-то облокотился, кто-то присел. Внимание было необычайным. На следующий день храм был переполнен. А потом уже ехали из разных городов: и простолюдины, и академики, и писатели... Сейчас о чем бы ты ни говорил, такого интереса не найдешь. Вот так легко было заинтересовать всех проповедью в советское время. Стали появляться иностранцы, машины с дипломатическими номерами, им интересно было - инакомыслие. Им не интересно было мое обсуждение церковных вопросов, их не интересовала борьба с безбожием. Они во всем первыми увидели политику. Еще до КГБ. А я ведь и тогда, скажу вам, Владимир Григорьевич, искренне уважал советскую власть, считал, что она много для народа делает, но совершенно зря борется с Богом. И проповедями своими, беседами я получил в семидесятые годы изрядную известность, мои книги стали охотно печатать за рубежом, в эмигрантских издательствах. Тогда и со мной начали бороться. Арестовали меня в 1980 году. Это был мой третий арест.