Конкурс красоты - [38]

Внезапно в зеркале над раковиной он увидел еще одно лицо.

Старческое губастое лицо с длинными волосами. Оно смотрело на него и расползалось в улыбке…

Снова резко погас свет.

— Уведите ее! — закричал в темноте Ученый секретарь. — Уведите ее и закройте! Разгулялась, посмотрите на нее!

— Я посмотреть! Я тока посмотреть его!

Тяжелый, удаляющийся вой.

Когда зажегся свет, лица в зеркале уже не было. Старлаб распрямился над раковиной и увидел свое, скомканное, мокрое лицо. Зашел НС с полотенцем.

— Что это было, — холодными губами спросил Старлаб.

— Один из экспонатов Музея, — сказал НС, протягивая полотенце. — Вам его покажут позже. А теперь — чашечку чаю перед осмотром экспозиции!

Смуглый прислужник со сросшимися бровями принес чайник и искоса посмотрел на Старлаба. Взгляд у него был холодный и мраморный, как весь интерьер первого этажа. Казалось, этот взгляд тоже был экспонатом музея, на время извлеченным из витрины.

Ученый секретарь резко плеснул из чашки в лицо прислужнику:

— Я тебе говорил, как чай заваривать? Как любила покойная, понятно? А не по своим азиатским… способам, говорил тебе или нет?

Остатки чая стекали по красивому лицу. Встав на колени, он склонил голову:

— Слушаюсь, хозяин… Следующий раз заварю такой чай-пай — всем понравится…

И, пятясь, вышел.

— Дорогие друзья, жители Центра мира и гости нашего города! — Ученый секретарь взмахнул указкой.

— Здесь нет гостей нашего города, — перебил Старлаб.

— И друзей здесь нет, тем более — дорогих… — криво улыбнулся НС. — Текст написала она сама. Перед смертью. Текст экскурсии по своему будущему дому-музею.

И его потащили вдоль бесконечных стендов, где шевелились на сквозняке плохо приклеенные фотографии. На фотографиях росло, взрослело и быстро старело одно и то же лицо с высоким лбом и темным облаком волос. «После пятидесяти она запретила себя фотографировать, — дирижировал указкой Ученый секретарь. — После шестидесяти она завела себе котенка, хотя всегда не любила животных. Когда котенок сдох, она пыталась вскрыть себе вены».

Рыжий мальчик стоял на четвереньках и лакал из блюдца молоко. Белые капли вздрагивали на щеках и падали. Над мальчиком висел стенд с буквами из пенопласта, подмазанными золотой краской.

«Только в глубокой старости понимаешь, что прожитая жизнь была долгим и опасным плаванием по океану нечистот. И испытываешь от этого странное удовлетворение…» /Академик/.

— Это была прекрасная жизнь, принесенная в жертву науке. Науке, которая, в свою очередь, была принесена в жертву развитию, которое тоже было принесено в жертву… В общем, все, как всегда, закончилось стабильностью. В Центре мира исчезли конфликты, безработица, расизм, алкоголизм, наркомания. Исчезло почти все, кроме стабильности. Великий закон репетиции, закон повторения сделал Центр мира…

— Хватит!

Старлаб схватил ближайший стенд и с силой толкнул его.

Стенд рухнул, посыпались стекла, разлетелись по полу фотографии. Мальчик перестал лакать молоко и посмотрел на Старлаба.

— Это был ее самый любимый стенд, — тихо сказал Ученый секретарь. — Она сама его оформляла в последние месяцы перед тем, как…

— Хватит! — Старлаб схватился за другой стенд. — Или вы…

— Спокойно, спокойно, — вырос сзади НС, — мы знаем все ваши требования. Вам ведь нужна ваша мусорщица, правда? Ну так она пока сейчас на своем рабочем месте. Сейчас же идет Первая стража, или вы забыли? А ваш друг Обезьяна пока находится у собак. Нет, ему там ничего не угрожает. Просто ваш друг любит шутить, а собаки — животные без чувства юмора. Да не случится ничего с вашим другом! Он же сам на вас тогда собак навел, в тот первый вечер, помните? Правда, сам об этом не знал и на целые сутки ошибся. Пришлось нам перестраивать все на ходу…

Пальцы Старлаба сдавили угол стенда. И отпустили.

— Что же вы хотите от меня? Для чего вообще во все это впутали?

— А об этом вам сейчас расскажет кукла.

— Кто?

— Кукла. Вы ее уже видели. Ее иногда выпускают, и она гуляет по дому. Ее купили для покойной после смерти котенка, и она очень полюбила играть с ней. Самый ценный экспонат музея, кстати. Говорящая!

Старлаб вошел в полутемную комнату.

Кукла сидела в кресле. Носком ноги качала тапок.

Медленно, с жужжанием, повернула голову к Старлабу. Седое губастое лицо.

— Нажми на кнопку, милый.

— Где? — остановился Старлаб.

— Там…

Сквозь свитер на груди просачивалось мигание лампочки.

— Скорее!

Старлаб запустил руку под свитер.

Ее грудь была теплой. Кнопка была как раз на месте соска.

Нажал.

Жужжание исчезло.

— Садись, — пластмассовая рука показала на кресло рядом. — Чай будешь? Чая нет. Кофе будешь? Кофе нет. Ты не курящий? Ты — некурящий.

Рот медленно открывался и закрывался. Поворачивались белки глаз.

— Ты ведь не боишься меня? Бойся. Мужчину страх молодит. Когда я хотела сделать приятное своим возлюбленным, я просто их как-нибудь пугала. Самый мужественный солдат — это испуганный солдат, самый страстный любовник — испуганный любовник. Холодные пальцы, остервенелая попытка зарыться в тебя, нырнуть обратно в утробу… Я хотела создать государство испуганных мужчин. Исхудавших, с кислой от безнадежности слюной во рту. Говорят, такие попадаются на руинах после войны. Бросаются на женщин, рыча и плача. И те все понимают. Война делает женщин понятливыми. Почему я прожила всю жизнь в мирное время? Почему я сама не создала войны? — Глазные белки остановились, глаза посмотрели на Старлаба. — Я знаю, почему я этого не сделала. Война помешала бы делу всей моей жизни, моей мести. Я мстила женщинам, за то, что я — женщина, и мужчинам — за то, что я не мужчина. Мужчинам — больше, ведь они все еще пытались владеть миром слов… Женский мир снов — против мира слов. Между ними — неустойчивый, волокнистый мир запахов, покачивающийся, как паутина… Хотя это ты уже читал. Ты прочитал мой дневник? Ты его прочитал. Они должны были заставить тебя его прочесть. Не обижайся на них, если они это сделали грубо. Они сами не знают, как жить в том мире, который приснился мне. Они должны обжиться в этом кошмаре. Знаешь, что такое кошмар? Кошмар — это просто чужой сон. Единственная возможность спастись от него — сделать его своим. Что они и пытаются. И для этого им нужен ты. Ведь тебя выбрала я. Да, еще при жизни. Хочешь чаю? — Старлаб молчал. В углу сонно шелестели настенные часы. — Правильно, не надо. Я давно не пью чая. От него ржавеют внутренности. Так они читали тебе мой дневник? Нет, я не люблю слово «воспоминания». Я ничего не вспоминала. Я пропитала страницы запахами. Запахом своей детской одежды. Запахом матери, ее нищенских халатов, которые она относила на свалку, а я приносила обратно. Запахом каждого мужчины, с которым я по ночам боролась. Утром я складывала эти ночные простыни — в архив. У меня набралось несколько шкафов архива. С простынями, сухими листьями, рыбьей чешуей и другим богатством. Я взяла толстую чистую тетрадь и стала ее класть на ночь в каждый шкаф. Рядом с тетрадью укладывала единственные в доме живые часы, чтобы запахи ложились сообразно с движением времени, а не как попало. Утром вытаскивала тетрадь и закрепляла осевшие за ночь события специальным раствором, чтобы не выдыхались. Хотя с каждым новым читателем они должны были меняться, прямо во время чтения. Смешение запахов. Самый тонкий вид совокупления… Я хотела, чтобы запахи читателей совокуплялись с моими запахами, рождая новые сюжеты. С запахом простыней, впитавших пот и лунный свет. С запахом моей матери — алкоголя, куриных кубиков и вечно сжатых губ. И с мандариновым запахом Агафангела…