Конкурс красоты - [30]

Последним был зал современного искусства. Здесь было скучно. Большинство художников еще не успели умереть и оставить после себя потомкам смятые в агонии простыни и окровавленные полотенца. Пустые упаковки от таблеток, использованные шприцы не шли ни в какое сравнение с шедеврами художников прошлого. Некоторые живописцы, которые даже и не болели, попытались подсунуть пару своих картин. Но на них даже никто не смотрел. Поблагодарив экскурсовода, все бросились к выходу — ставить каляку в книге отзывов и пить в буфете заслуженный лимонад.

Старлаб замешкался. Его привлек большой экспонат в конце зала. Часть какого-то деревянного сооружения в разрезе. Внутри, в клетках и загородках, сидели скелеты странных существ. С хвостами, разных размеров. Старлаб подумал вначале, что это копии скелетов художников, и даже стал отгадывать, где чей.

Поискал глазами надпись. Став человеком, Старлаб еще не разучился бегло читать. Инсталляция «Ковчег», прочел Старлаб.

Тут только он заметил рядом еще одного человека. Он был не из их группы, гораздо старше. Старлаб почувствовал, что мешает ему, и отошел. Постояв, направился к выходу. Человек стоял неподвижно. Выходя из зала, Старлаб оглянулся.

Посетитель опустился на колени и поцеловал дерево инсталляции.

— В театр?

Они все еще находились в подземелье, придавленные усталостью. Тварь спала прямо стоя, облокотясь о Старлаба и мелко вздрагивая.

— В театр? — повторил Старлаб.

— Да, в театр, — Боксер поднялся из-за стола. — А куда вас еще? В цирк, что ли?

Тварь вздрогнула и застонала во сне. Обезьяна рассматривал потолок.

— Или вы хотите наверх, там сейчас как раз стража красавцев?

Старлаб замотал головой.

— В общем, так, — сказал Боксер. — Пока мы вас посадим в наш театр. Все-таки вы оказали сопротивление, и мы обязаны…

Их тщательно приковывали к креслам.

— Вы не имеете права выбирать пьесу, вы обязаны смотреть то, что мы вам покажем, — бормотала старая тюремная собака в парике. — Во время спектакля не переговариваться, не ерзать, не кашлять, не разворачивать шоколад, не целоваться, не заниматься рукоблудием, не откусывать ухо, нос или перегрызать горло соседу… Бинокль не желаете?

Шевеля цепью, Старлаб поднес к лицу бинокль. Посмотрел на безобразную люстру. На разбитое лицо Обезьяны. На бесконечный черный воздух сцены.

На другом конце зала рассаживали стайку пойманных кошек. Слышалось сдавленное мяуканье. Кто-то шипел.

— Сейчас им сделают укол, — сказала собака в парике.

Старлаб видел, как пришла гардеробщица и загремела шприцами. Блеснула игла. Силуэты стали опадать, как проткнутые надувные кегли.

Две собаки, сутулясь, пронесли носилки в сторону сцены. Лицо лежавшего на носилках было накрыто серебристым пиджаком. Носилки исчезли в кулисах.

Люстра погасла; за кулисами, очнувшись, затарахтела цикада.

Густая афинская ночь вывалилась на сцену, как туша жертвенного козла. Стукнули о доски невидимые рога, ударили связанные ноги. Сейчас его обмажут медом и подвесят за нижнюю губу — покрываться золотым нарядом из сумеречных пчел, честных тружениц Аида. Ночь, время черного жертвенного козла.

Старлаб не удивился, узнав пьесу. Это была та же драма, которую читал в телескопе Обезьяна. Которую он сам начал читать в общежитии медуз.

Выходил, раздвигая ветви ивы, дежурный философ.

Спать! Всем спать! Приближается дежурный философ!

Он приближался, передвигая собачьими ногами по деревянной занозистой шкуре сцены. Маска с бородой. За его спиной гуськом вбегает шеренга учеников, закрыв глаза ладонями. Мы спим, мы спим, мы спим, мы спим… Убегают.

Сон наваливается на Старлаба, надавливая горячей пятерней на затылок.

«Спать! Приближается дежурный философ… О, злая, злая должность… Заставлять людей спать — в этом ли предназначение философа?»

Снова звук раздвигающихся ветвей, с них падают пушистые ночные бабочки.

Стуча котурнами, как инвалидными протезами, выходит Платон.

…Старлаб поднимает руки, потом опускает их в огромную движущуюся воду Канала. Снова поднимает и опускает.

Граждане Центра мира, разбросанные по своим кроватям и раскладушкам, потеют и шевелят губами. «Ум-па-па, ум-па-па», звучат позывные третьей стражи, стражи красавцев. Между второй и третьей можно надолго всплыть, разгоняя вокруг себя скомканную воду, набрать полные легкие ночного тумана. И снова вниз.

Канал, как всегда, освещен. Прожектора лижут воду, прожигая до самого дна. Это — световая кулиса, чтобы не видеть стражу красавцев. Все, что можно различить — фигуру Платона, пересекающую Канал своею бронзовой тенью. Платон навис над светящимся каналом, одной рукой опираясь на колонну, другой указывая в пустоту. Из пустоты на руку иногда опускаются птицы. Помолчав, улетают.

Надышавшись, Старлаб поднимает руки и опускает их. Тень Платона проскальзывает по телу и, скатившись с мокрых пяток, остается позади. Старлаб выбрасывает вперед ладони и погружается. Воды Канала сходятся над ним бесшумно застегнутой молнией.

— Вздремнуть? Ты хотел сказать — лечь спать, на широкое ложе, укрывшись покрывалом из тонкорунной козьей шерсти и приняв глоток фалернского вина, разбавленного влагой источника, что отсюда в трех стадиях и двух плетрах?