Конклав - [3]

В спальне стояла полная тишина. Ломели гадал, кто же первым прервет ее. Наверное, это будет Трамбле – франкоканадец всегда спешил, типичный североамериканец. Так оно и случилось: несколько мгновений спустя Трамбле вздохнул и произвел долгий, театральный, почти исступленный выдох.

– Он теперь с Господом, – сказал он и распростер руки.

Ломели подумал, что Трамбле собирается произнести благословение, но на самом деле этот жест был сигналом двум помощникам из Апостольской палаты – они вошли в комнату и помогли камерленго подняться. Один из них держал серебряную шкатулку.

– Архиепископ Возняк, – сказал Трамбле, когда все начали вставать, – будьте так добры, предоставьте мне кольцо его святейшества.

Ломели поднялся на ноги, суставы захрустели после семи десятилетий постоянных коленопреклонений. Он прижался к стене, чтобы пропустить префекта Папского дома. Снять кольцо с пальца папы оказалось непросто. Несчастный Возняк, потея от смущения, сколько ни старался, никак не мог перетащить его через костяшку. Но наконец это удалось, и он, вытянув руку, подал кольцо Трамбле на раскрытой ладони. Тот вынул из серебряной шкатулки ножницы – такими, подумал Ломели, обрезают увядшие розы – и ухватил лезвиями печатку. Нажал изо всех сил, на его лице от напряжения появилась гримаса. Раздался неожиданный щелчок, и металлический диск с изображением святого Петра, вытаскивающего рыбацкую сеть, рассекся пополам.

– Sede vacante, – объявил Трамбле. – Святой престол вакантен.

Ломели несколько минут смотрел на кровать, мысленно прощаясь, потом помог Трамбле накрыть лицо папы тонким белым покрывалом. Молящиеся, перешептываясь, разделились на группы.

Он вернулся в гостиную, не в силах понять, как папа выносил это год за годом – не просто жизнь в окружении вооруженной охраны, но жизнь в этом месте. Пятьдесят безликих квадратных метров, обставленных по вкусу и доходам какого-нибудь коммивояжера среднего уровня. Ничего, что говорило бы о личности папы. Стены и шторы светло-желтого цвета. Паркетный пол, чтобы легче было содержать его в чистоте. Обычный обеденный стол, такой же письменный, к ним диван и два кресла с закругленными спинками, обитые синей, легко очищаемой тканью. Даже молельная скамеечка темного дерева была такой же, как и сотни других в этом доме гостиничного типа. Его святейшество жил здесь, еще будучи кардиналом, до избрания его папой и так отсюда и не выехал, лишь раз зашел в роскошные апартаменты, которые предназначались ему в Апостольском дворце с их библиотекой и приватной часовней; и этого одного раза оказалось достаточно, чтобы он бежал оттуда сломя голову. Его война со старой ватиканской гвардией началась именно здесь и по этому самому вопросу с первого дня его папства. Когда некоторые из членов курии высказали ему протест в связи с таким решением, не отвечавшим папскому величию, он процитировал им, словно школьникам, наставление Христа своим ученикам: «Ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хлеба, ни серебра, и не имейте по две одежды»[10]. С того дня они, наделенные всеми человеческими слабостями, ощущали на себе его укоризненный взгляд каждый раз, когда направлялись в свои богатые официальные покои; и, будучи людьми со всеми человеческими слабостями, они негодовали, не принимая его укоризны.

Государственный секретарь Святого престола Беллини замер у письменного стола спиной к собравшимся. Срок его полномочий истек в тот момент, когда было сломано кольцо рыбака[11], и его высокая аскетичная фигура, осанка которой всегда напоминала пирамидальный тополь, сегодня, казалось, переломилась вместе с кольцом.

– Мой дорогой Альдо, как это горько, – сказал Ломели.

Он увидел, что секретарь рассматривает дорожный комплект шахмат – святой отец неизменно носил его с собою в портфеле. Беллини длинным пальцем гладил маленькие белые и красные пластмассовые фигурки. Они затейливо расположились в центре доски, сойдясь в некоем замысловатом сражении, которое теперь уже никогда не разрешится победой.

– Как вы считаете, будет кто-нибудь возражать, если я возьму их себе на память? – рассеянно спросил Беллини.

– Уверен, что никто.

– Мы с ним довольно часто играли в конце дня. Он говорил, шахматы позволяют ему расслабиться.

– И кто выигрывал?

– Он. Всегда.

– Возьмите их, – настоятельно произнес Ломели. – Он любил вас, как никого другого. Он бы хотел, чтобы они были у вас. Возьмите.

– Полагаю, нужно дождаться разрешения. – Беллини огляделся. – Но похоже, наш усердный камерленго собирается опечатать покои.

Он кивнул в ту сторону, где Трамбле и его помощники-священники стояли вокруг кофейного столика, раскладывая все, что требовалось для опечатывания двери, – красные ленточки, воск, клейкую ленту.

Неожиданно глаза Беллини наполнились слезами. У него была репутация холодного, замкнутого и бесчувственного интеллектуала. Ломели ни разу не видел какого-либо проявления эмоций с его стороны. Эти слезы потрясли его.

Он прикоснулся пальцами к руке Беллини и сочувственно сказал:

– Вы не знаете, как это случилось?

– Говорят, инфаркт.

– А я-то считал, что у него сердце, как у быка.