Конклав - [23]

Теперь миссия Бенитеза становилась Ломели яснее. И да, теперь он точно понимал, почему этот священник-миссионер вызывал симпатию у его святейшества, который нередко высказывал убеждение, что Бога чаще всего можно встретить в самых бедных и жутких уголках земли, а не в удобных приходах нашего мира. Чтобы отправиться туда и найти Его, требуется мужество.

«Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее»[32].

Бенитез был именно из тех, кто никогда не поднялся бы по иерархической церковной лестнице… кто и не думал ни о чем таком… и кто всегда чувствовал себя неловко в обществе. У него не было другого способа попасть в Коллегию кардиналов – только благодаря чрезвычайному папскому покровительству. Да, Ломели мог понять все это. Единственное, что его озадачивало, была эта скрытность. Неужели опасности для Бенитеза увеличивались, если бы он был публично назван кардиналом, а не архиепископом? И почему его святейшество больше никого не посвятил в свое решение?

Кто-то за спиной вежливо попросил Ломели подвинуться в сторону. Архиепископ Кампалы Оливер Накитанда принес стул, столовые приборы, взятые им с соседнего столика, и кардиналы потеснились, чтобы освободить место для Бенитеза. Новый архиепископ Мапуто, чье имя Ломели забыл, показал монахиням, что нужно подать еще одну тарелку супа. От вина Бенитез отказался.

Ломели пожелал ему приятного аппетита и повернулся в поисках места для себя. Через два столика кардинал Адейеми разглагольствовал перед своими соседями. Африканцы смеялись над его знаменитыми историями. Но при этом нигериец выглядел встревоженным, время от времени бросал взгляд на Бенитеза, и на его лице появлялось выражение недоуменного раздражения.

Число кардиналов-итальянцев в конклаве было диспропорционально велико – для их размещения потребовалось более трех столиков. За одним сидел Беллини и его либеральные сторонники. За вторым – традиционалисты, и заправлял здесь Тедеско. За третьим сидели кардиналы, которые либо еще не выбрали ни одну из фракций, либо сами вынашивали тайные планы. Ломели с огорчением отметил, что за всеми тремя столиками для него было зарезервировано место. Первым его увидел Тедеско:

– Декан!

Он указал, что Ломели должен сесть с ними, с такой категоричностью, что отказаться было невозможно.

Кардиналы закончили есть суп и перешли к антипасто. Ломели сел напротив Венецианского патриарха и взял бокал с вином, наполненный наполовину. Из вежливости он также взял немного ветчины и моцареллы, хотя аппетита у него не было. За столом сидели консервативные архиепископы – Агридженто, Флоренции, Палермо, Перуджи… и Тутино, оскандалившийся префект Конгрегации по делам епископов, который всегда считался либералом, но явно надеялся, что понтификат Тедеско спасет его карьеру.

У Тедеско была странная манера есть. Он держал тарелку в левой руке, а правой с огромной скоростью заправлял ее содержимое в рот с помощью вилки. В то же время он поглядывал по сторонам, словно опасаясь, как бы кто-нибудь не украл его еду. Ломели думал, что это детская привычка: Тедеско вырос в большой и бедной семье.

– Итак, декан, – сказал с полным ртом Тедеско, – вы уже подготовили проповедь?

– Подготовил.

– И она будет на латыни, я надеюсь?

– Она будет на итальянском, Гоффредо, вы об этом прекрасно знаете.

Кардиналы прекратили разговоры и слушали. Тедеско вечно говорил нечто неожиданное.

– Какая жалость! Если бы я читал эту проповедь, то непременно на латыни.

– Но тогда ее никто не понял бы, ваше высокопреосвященство. И это стало бы трагедией.

На замечание Ломели рассмеялся один Тедеско:

– Да, признаю, моя латынь оставляет желать лучшего, но я бы все равно навязал ее вам, просто ради того, чтобы обратить на себя внимание. На своей простой крестьянской латыни я попытался бы сказать вот что: перемены почти неизбежно вызывают эффект, противоположный тому, ради которого они затевались, и мы должны помнить об этом, когда избираем очередного папу. Отказ от латыни, например…

Он отер жир с губ салфеткой, обследовал ее. На секунду это занятие, казалось, отвлекло его, но потом он продолжил:

– Взгляните на эту столовую, декан. Отметьте, как мы подсознательно, инстинктивно объединились по родному языку. Мы, итальянцы, расположились здесь, ближе всего к кухне. Очень разумное решение. Испанцы сидят там. Англоговорящие ближе к стойке регистрации. Но когда мы с вами были мальчишками, декан, и Тридентская месса[33] все еще была литургией для всего мира, кардиналы конклава могли общаться друг с другом на латыни. Но потом, в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, либералы решили, что мы должны избавиться от мертвого языка, чтобы облегчить общение. И что мы видим теперь? Оно только усложнилось.

– Это может быть верным применительно к узкому кругу конклава. Но вряд ли то же самое можно сказать о Римско-католической церкви.

– Католической, что означает «вселенской», но как Церковь может быть вселенской, если она говорит на пятидесяти языках? Язык – дело важное. Из языка рождается мысль, а из мысли – философия и культура. Шестьдесят лет прошло со времени Второго Ватиканского собора, но уже сегодня католик в Европе – совсем не то, что католик в Африке, или Азии, или Южной Америке. Мы стали конфедерацией в лучшем случае. Вы оглядите этот зал, декан, посмотрите, как язык разделяет нас даже за такой простой едой, и скажите мне, разве мои слова не верны?