Кони пьют из Керулена - [16]

Сейчас Лидия Сергеевна, очевидно, возвращается из очередной поездки — дорожный ее костюм основательно пропылен.

Когда Алтан-Цэцэг проплакалась и утерла лицо, Лидия Сергеевна положила на лоб ей ладонь. Отняла и пристально поглядела на Алтан-Цэцэг.

— Ты горишь вся, девочка. Садись-ка в машину да поедем домой лечиться…

— Я на Воронке эгче[5].

— Садись на Воронка. Ждут тебя дома.

Нe поехала Алтан-Цэцэг домой, хотя и пообещала Лидии Сергеевне. Сама не зная, как и почему, но к вечеру очутилась на железнодорожной станции. Здесь солдаты, молодые загорелые русские парни, грузили на железнодорожные платформы танки.

«И эти уезжают на войну!»

Парни были веселые и общительные. Они пробегали мимо нес, что-то говорили ей, шутили, смеялись. А она глядела на них, и ей было грустно.

Ее пригласили в красный уголок вокзала, в кино. Фильм показывали для отъезжающих на войну.

Кинолента рассказывала о фашизме. Пылали костры на улицах — сжигали книги. Ночной город освещался зловещими вспышками факелов и оглашался дикими воплями обезумевших человеческих толп. Трещали мотоциклы, гремели выстрелы. Громилы в железных касках с пауком-свастикой хватали ни в чем не повинных людей…

«А сейчас они, эти звери, жгут русские города и села, стреляют, режут, давят все живое — стариков, женщин, детей…

Сражаться с ними уехал Максим. Сражаться с ними едут и вот эти веселые ребята».

На экране — ночь, крики, выстрелы. Уважаемому человеку, доктору наук, профессору — плохо. Он виноват в том, что он профессор и что он еврей. Виноват, что человек, просто человек.

Алтан-Цэцэг стало плохо. Она вскрикнула и повалилась, полетела в черную пропасть. Но ее подхватили крепкие солдатские руки, и на этих руках, жестких и ласковых, как на волнах, она закачалась и куда-то поплыла.

Глава шестая

С неба льется, плещет волнами неумолимый и беспощадный зной. Зной этот обжигает ей голову, лицо, руки. И от него некуда ни спрятаться, ни укрыться.

Из-за пылающего дымного горизонта появляются железные драконы, похожие на танки. Их много. На боках этих железных чудищ-драконов белые фашистские кресты. Они гулко грохочут, скрежещут железом и надвигаются на нее. Вот сейчас наедут, подомнут, раздавят, Спасения нет.

— А-а-а!

Дымный горизонт — и ничего больше. И вдруг на этом горизонте, в дыму, и огне, она видит Максима, а рядом с ним — своего отца. Отец в форме цирика, точь в точь в такой, в какой два года назад воевал на Хал-хин Голе.

— Мак-сим! Па-па! — кричит она.

Максим и отец как два батора, на разгоряченных боевых конях бесстрашно скачут навстречу чудищам, и в их руках ослепительно блестят остро отточенные клинки…

Алтан-Цэцэг очнулась и долго не могла понять, где она и что с нею происходит. Пахло лекарствами. И стены, и кровати, и тумбочки были такими белыми, что резало глаза. И люди, что ходили мимо нее, тоже были белыми — в белых халатах, в белых шапочках и косынках. «Неужели в больнице?»

Алтан-Цэцэг хотела подняться и не смогла. Страшная боль в груди резанула и помутила сознание. Она впала в забытье. До сознания лишь дошли чьи-то слова о кризисе, который еще не миновал. Говорили по-русски.

И снова видение. Серые и лохматые тучи низко бредут над землей и наваливаются на круглые головы сопок. Казалось, что сопки специально надевают большие мохнатые шапки-малахаи, чтобы отправиться в дальний путь, где холода и бураны. Из шапок почему-то сыплется мокрый снег. Он кружится, кружится, превращая все краски в одну — белую. Холодные снежинки садятся на лицо, на ресницы, на плечи…

Ей стало зябко. Она поежилась и открыла глаза. У кровати сидел отец, се отец, добрый, растерянный и несчастный.

— Папа, мне холодно…

Отец подоткнул одеяло под ноги, под бока, сел на табуретку и стал гладить ее руку.

— Все будет хорошо, папа, — тихо сказала она и мокрой щекой прижалась к широкой отцовской ладони.

— Правильно, все будет хорошо, — услышала она слова, сказанные по-русски, и увидела доктора, человека молодого и симпатичного, чем-то похожего на Максима, только в белом халате и в белой шапочке.

Доктор подошел к кровати, взял ее руку у запястья, постоял. Потом сказал:

— Пульс хороший.

Улыбнулся и заговорил с каким-то веселым ожесточением:

— Ну, красавица, крепко на тебя замахнулась косая. Да ничего у нее не вышло. Теперь дело быстро пойдет на поправку. Думаю, что скоро на твоей свадьбе гулять будем, если, конечно, пригласишь.

— Как это случилось, дочь, как ты сюда попала? — спросил отец, когда веселый доктор ушел.

— Я расскажу тебе, папа…

Сказала и заколебалась.

Слабые, безвольные люди любят раскрывать и выставлять напоказ свои беды и горести, ища поддержки в чужом сочувствии. Сильные страдают молча. Свою боль они несут в себе.

Алтан-Цэцэг не знала, слабая она или сильная. Бабушке вот ничего не рассказала. После матери — отец самый близкий, самый дорогой для нее человек. И самый умный. Он поймет, обязательно поймет ее. Значит, она расскажет ему, должна рассказать. И не затем, чтобы выпросить у него сочувствие и увидеть жалость в его глазах. Это ей не нужно. Отец должен знать…

Лодой сидел согнувшись, в глазах его было плохо спрятанное беспокойство. Алтан-Цэцэг, может быть, сейчас впервые заметила, что отец начинает сдавать. Годы берут, видно, свое. Широкоплечий, с крепкой шеей и большими руками, он, по-видимому, и сейчас очень сильный. Но на висках появилась седина, лоб прорезали глубокие морщины, а в глазах, быстрых и живых, заметна усталость. Ей стало жаль отца.