Кони пьют из Керулена - [103]

Пирамидка-обелиск. «Юдин Виктор Иванович, Арефьев Василий Васильевич, Аплетоев Александр Антонович, Пляскин Василий Максимович, Кухарь Иван Павлович, Григорьев Василий Филатович, Демиденко Григорий Яковлевич, Мусалямов Хаирнас, Ковалев Григорий Иванович, Голованов Николай Андреевич».

Алтан-Цэцэг собирала полевые цветы и букетики их клала к памятникам. Мы с шофером стояли у серых надмогильных плит и горячими ладонями мяли береты. В голубой вышине парили птицы. От несильных порывов ветра кланялись и шелестели травы.

— Спите спокойно, сыны русских матерей!

Возвращались поздно. Где-то к полуночи увидели, как мелькнул один огонек, затем другой и третий. Потом открылась целая золотая россыпь.

Мы подъезжали к Центральной усадьбе объединения «Дружба».

Алтан-Цэцэг, немножко уставшая от длинной дороги, вдруг встрепенулась. Указывая на живые мерцающие огни, которых становилось все больше и свет которых становился все ярче — от этого света само небо зажигалось голубым сиянием — воскликнула:

— Ну, как не любить вот такую степь!

Через полчаса Чардавал — меньший сын чабана Дамдинсурэна лихо подвернул машину к крылечку беленького домика и резко тормознул. И сделал нам еще один подарок — сказал второе слово за длинный-длинный день:

— Спасибо!

И уехал в гараж.

Глава десятая

Дома Алтан-Цэцэг ожидало письмо.

— Из Дархана, от сына, — посмотрев, на конверт, лежащий на столе, сказала она.

Сыновья не любят писать длинных писем матерям, а матери и не ждут от них «дневников». Они рады и нескольким фразам, лишь бы в них были добрые вести: жив, здоров и помнит родительский очаг.

Это письмо было на нескольких листочках. Прежде чем начать читать его, Алтан-Цэцэг перебрала все листки и только после этого ее глаза торопливо побежали по строчкам.

Закончив читать, она некоторое время сидела неподвижно, глядя прямо перед собой невидящими глазами.

«Что-то важное», — подумал я.

Глухим прерывистым голосом она сказала:

— Сын пишет, что недавно в Дархане он познакомился с одним советским специалистом, инженером-строителем, который после боев на Халхин-Голе был другом и командиром его отца — Максима Соколенка. Он это понял потому, что инженер рассказал, как весной сорок первого года монгольская девчонка по имени Катюша спасла во время сильного шургана советского солдата Максима Соколенка и как Максим и эта девчонка потом подружились…

Я лихорадочно рылся в своей памяти, пытаясь найти в ней человека, который был и другом и командиром Максима. Откуда-то из самой глубины, с каких-то дальних полочек памяти я выхватывал полузабытые имена и фамилии. Командир батареи лейтенант Ломоносов? Командир взвода младший лейтенант Кортиков? Командир отделения связистов сержант Ласточкин? Старшина Гончаренко? «Был командиром и другом…» Кто же из них стал инженером-строителем, кто помнит ту мартовскую многодневную бурю и девчонку, которую мы называли Катюшей?

— Сын пишет, что пригласил того инженера к себе на квартиру и показал ему отцовское фронтовое письмо. Взглянув на почерк, инженер сразу обрадованно сказал: «Максимов почерк, точно». А когда прочитал, тяжело вздохнул: «Многих мы потеряли на войне. Максим мечтал украшать землю садами. Не довелось».

Алтан-Цэцэг закрыла глаза, ладошками потерла виски. Нехорошо и мне стало. Видно, пережитое всегда будет идти рядом с нами, напоминая о себе и болью, и радостью, и тревогой.

После долгого молчания Алтан-Цэцэг сказала:

— Об отцовском письме-завещании Максим долгое время ничего не знал. Как, впрочем, и об отце. Только однажды, когда ему исполнилось лет одиннадцать, он спросил: «А где же все-таки мой папа и кто он?» Вопрос был настолько неожиданным и прямым, что я испугалась, хотя знала, рано или поздно сын об этом спросит. Но в ту минуту я вдруг застыла, похолодела вся. Он, поняв, видимо, что ответа не дождется, отвернулся и выбежал из дома. Во дворе вскочил на заседланного коня и помчался по улице. Нашла я его за городом, на военном кладбище советских летчиков. Несколько дней потом ходил, как подбитый журавленок: сам не свой.

Об отце уже больше не спрашивал. Казалось, забыл его. Но вот исполнилось Максиму семнадцать лет… Выполняя просьбу отца, я передала ему письмо-завещание. Сделала это в день окончания им баинтумэнской средней школы…

… Максимка бережно принял тогда из рук матери старый, пожелтевший от времени солдатский треугольничек.

— Письмо — мне?

— Тебе.

По лицу Максима пошли красные пятна. Руки чуть дрожали. Он стоял с письмом-треугольничком, не решаясь открыть его. Он словно бы прислушивался, как за окном разгуливается горячий ветер-степняк и как растревожено, чуя перемену погоды, кричат какие-то птицы.

— От отца — тихо спросил Максимка.

Алтан-Цэцэг поняла, что Максимка всегда думал и тосковал об отце, не зная толком, кто он.

Она вышла из дому, оставив сына наедине с отцом.

Вернулась домой часа через два или три. Сын был внешне спокоен. Только лицо осунулось. По спокойствию, которое давалось ему, видимо, нелегко, по сосредоточенной молчаливости Алтан-Цэцэг поняла, что в сыне произошел какой-то перелом, что в эти одинокие часы он повзрослел и посерьезнел. Материнское сердце рвалось на части: что теперь скажет сын? Что она ему ответит?