Конфронтация - [2]

— Забудьте, — сказал он. — Не нужно было мне говорить. Я чувствую себя довольно глупо.

Ее муж никогда ей ничего не говорил. Если бы доктор сказал ему, что он скоро умрет, он утаил бы это сообщение и покинул этот мир, не проронив ни вздоха, предоставив ей угрызаться тем, что она запилила его до смерти. Она часто, бывало, с жаром восклицала: «Почему ты ничего не говоришь? Скажи что-нибудь ради бога!» Однажды, когда они улеглись, обменявшись за день всего несколькими словами, она дружелюбно сказала: «Расскажи мне какую-нибудь историю, Бен». В ответ он даже не проронил «спокойной ночи». Слава богу, все это кончилось.

Она коснулась его запястья. — Все в порядке. Лучше сказать. — Стакан, который она держала в руке, был пуст. В сиянии натриевого света было трудно сказать, бледен он или нет. При таком освещении все выглядели отвратительно, и она поняла, почему остальные по большей части остались в доме. Наверно, Джун с Адрианом купили дом летом, когда стоят долгие дни.

— Нет, не лучше, — сказал он, — но я отношусь к тем людям, которые ничего не могут с собой поделать. Если я не говорю, я не живу. Я часто задаюсь вопросом, говорю ли я во сне.

Она читала, что смертельная болезнь почти всегда бывает вызвана тем, что духу больного что-то мешает вырваться наружу и расцвести, — или просто отсутствием возможности поговорить о себе и своих проблемах. По этой части ему как будто жаловаться не на что, хотя в каждом правиле, говорят, есть исключения.

— Я часто подумывал купить какой-нибудь сверхчувствительный современный японский магнитофон, который включается от звука голоса, — говорил он, — а потом проиграть все утром и посмотреть, что я там за ночь наплел — нечто глубокомысленное, или банальности, непристойности, просто детский лепет.

Ее муж, работавший в рекламе, так верил в силу произнесенного слова, что обыкновенно говорил очень мало, кроме разве что на работе, где это могло быть записано, а затем расшифровано секретаршей и использовано для того, чтобы заработать. Она стала копаться в закоулках собственной души, выискивая, что бы сказать. Может, ее муж и был прав, когда в ответ на одно из ее язвительных обвинений, что он никогда ничего не говорит, рявкнул: «Для молчания нужны двое».

— Да так никогда и не купил, — рассмеялся он. — Очень уж дорого. Как бы то ни было, я мог наговорить такого, что сам бы до смерти испугался! Кто знает. Во всяком случае, когда я говорю, я люблю решать, что я скажу, хоть на одну-две секунды до того, как скажу.

— И сейчас вы так и делаете?

Через отворенную двустворчатую дверь выходили люди, держа тарелки с едой. Если у них есть занятие, скажем, поглощение пищи, им нипочем ни цвет натриевых ламп, ни сырость.

— Совершенно точно, — сказал он. — Но поскольку я говорю с вами, я не позволю, чтобы это меня останавливало.

Северный акцент, как он ни был легок, теперь не то что не вызывал недоверия, а действовал как-то успокаивающе. Если бы он при своем акценте говорил мало, это производило бы просто комическое впечатление. Но ему было что сказать, и это меняло дело. К тому же, как она полагала, он пользовался этим для благой цели.

— Чем вы занимаетесь? — Вопрос был не ахти, но все же лучше, чем ничего.

Он назвал одно из небольших издательств, которое стремилось превратиться в крупное, что у него, однако, продвигалось с трудом. — Я работаю у них, но придется отказаться. Force majeure[1].

— Может, дела обстоят не так плохо, как вы думаете.

— Эта же мысль приходит и мне в голову — чуть не каждую секунду. — Ему вдруг это надоело, и он подумал, что если не уйдет и не поговорит с кем-нибудь еще, он и впрямь через три месяца — или даже через три секунды — умрет от скуки. Мне надо раздобыть чего-то выпить, — сказал он, глядя вниз. — Скоро вернусь.

Потом она видела его издали — он был поглощен разговором с кем-то. Он очутился за ней, когда они по очереди накладывали еду, обернулся назад — забыл взять завернутый в салфетку прибор — и посмотрел на нее так, словно смотрелся в зеркало. Слава богу, она вовремя удержалась от улыбки и не проронила ни слова. Положив на тарелку всего понемножку, он прошел через комнату и заговорил с женщиной с седыми волосами, каменным лицом и большим бюстом.

Некоторое время она наблюдала за ним в уверенности, что он отнюдь не мусолит все ту же трагическую историю, которую он выдал ей, хотя и не сомневалась, что и на эту новую можно было клюнуть с равным успехом. На нем был вечерний темно-синий костюм прекрасного покроя; черные волосы, темные глаза, благодаря которым он при комнатном свете казался еще бледнее.

Она спросила у кого-то, кто он такой, и тот ответил: — А, это Том Бармен, — словно даже разговаривать с ним было опасностью, которой не подвергал себя ни один здравомыслящий человек, так что она отправилась наверх, где Джун с Адрианом хранили телефонные книги, и выяснила, что живет он на Масуэлл-Роуд, неподалеку отсюда. Она набрала номер. Ответил женский голос. — Это миссис Бармен? Боюсь, что у меня есть для вас довольно печальная новость. — Так или иначе кто-то же должен был ей сказать.

— Что бы вы предпочли: быть мужчиной или женщиной? — спросила Джой Эдвардс, когда Мэйвис спустилась с лестницы.