Коненков - [20]

Со всех сторон слышалось: «Приезжали бритые», «Нил Тимофеевич там теперь хозяин», «Вот приедет Нил, можно будет прикупить землицы». Уважаемый Коненковым Николай Александрович Полозов был от Нила Владимирова в восхищении и говорил: «Нил Тимофеевич — гениальная личность». Смирновы (с Сашей Смирновым Коненков готовился к поступлению в Рославльскую гимназию. — Ю. Б.), испытывая большие хозяйственные затруднения, продали Владимирову свое имение. Константин Шупинский рассказывал, что Владимиров приезжал к его брату Николаю в имение Костыри. Николай Шупинский готов был отдать имение за 200 тысяч, но Нил Тимофеевич, желая сбить цену, торговался.

Прослышав, что Коненков вернулся из заграничной командировки, Владимиров прислал в Караковичи своих приказчиков. Они растолковывали любознательному дядьке Андрею смысл деятельности Нила Тимофеевича, а практической задачей их миссии было привлечь Коненкова к заботам по подготовке племянника Ннла Тимофеевича к поступлению в Училище живописи, лаяния и зодчества.

Нил Владимиров разъезжал по селам двух губерний. Молва, опережая его приезд, собирала крестьян, жаждущих прикупить землицы, на экономические беседы. Высокий, статный, обходительный, Нил Тимофеевич говорил попятным крестьянским языком, умел убеждать. Обычно после встречи с ним начинались перемены в деревенском житье-бытье. Крестьяне следовали его советам, приобретали землю.

Коненков в свои двадцать три года отличался зрелым умом, широтой охвата жизни, зорким взглядом. Увлеченность Нилом Владимировым — кажущейся возможностью облегчения судьбы земляков — вскоре прошла, как проходит у детей насморк или ветрянка. Была и нет ее.

Поездка за границу пробудила множество мыслей, в голове роились увлекательные замыслы, но прежде чем приступить к их осуществлению, предстояло выполнить работу на соискание Большой серебряной медали и звание неклассного художника.

Лето 1897 года. Сергей в сарае на коненковской усадьбе устраивает мастерскую так, как советовал профессор С. И. Иванов, — с мягким северным, верхнебоковым светом. В крыше с северной стороны — большое окно. Внутри стены сарая побелены.

По разным надобностям Коненков пешком или попутчиком с кем-либо, случалось, наведывался в Рославль. Как-то он возвращался из Рославля и возле Екимовичей, там, где ему надо было свернуть с Варшавского тракта на полевую дорогу, ведущую к Караковичам, увидел рабочих, дробящих и укладывающих камни в дорожное полотно. Мускулистые, сильные. Бронзовые от палящего солнца, угрюмые лица. Ноги обмотаны тряпками. Одни из них обернулся. Взгляды их встретились. Молодого художника поразили всевидящие пытливые глаза камнебойца. Сергей не сробел, первым подошел и заговорил:

— Бог в помощь!

— Бог-то бог, да и сам не будь плох.

— Вы из каких мест будете?

— Про то забыл и вспоминать не хочу. Мне родна земля что мачеха. Я, милок, всю Расею прошел. Не с посошком да котомочкой аки богомольцы, охотники до святых мощей. С киркой и лопатой. Уголь, соль кайлил, рельсы укладывал. Теперь вот дороги мощу. — Камнебоец поднялся с земли и, грозно глянув из-под нахмуренных густых бровей, внушительно сказал: — Я рабочий всю жизнь. — И улыбнулся в густую бороду.

Молодой человек, затеявший с ним разговор, ему нравился. Одежда на нем городская, а сам прост, глядит серьезно и сочувственно.

— Зовут меня Иван Куприн.

— Коненков Сергей, — протянул руку скульптор, а сам не спускал цепкого, изучающего взгляда с камнебойца.

Они сблизились. Уже в день их первой, нечаянной встречи Коненкова осенила счастливая догадка: «Он, Иван Куприн, будет моделью для скульптуры, предназначенной на соискание Большой серебряной медали». Сергей еще несколько раз приходил к Куприну. Будучи человеком нрава гордого, крутого, он ничуть не обижался, когда, перебивая его, Куприн, вроде как недовольный чем-то, произносил свое любимое присловье: «Мальчик, то, что ты знаешь, я уже забыл». Иван Михайлович вспоминал свое житье-бытье, и в его неторопливых речах открывалась чуткому сердцу молодого художника правда. В прошлом безземельный крестьянин, Куприн долгие годы был бездомным пролетарием. Вот он рассказывает Сергею Коненкову о «скупых» и «щедрых» хозяевах:

— У скупого, бывало, воды не допросишься. Ему обидно заплатить водовозу пятачок. А землекоп без питья какой работник! Щедрый землекопов квасом поит, а потом за этот квас вычтет из заработка: своя рука — владыка.

Вспоминался Коненкову в эти минуты Николай Алексеевич Касаткин, не раз говоривший ему, что художнику следует паучиться слышать и понимать рабочего человека.

Когда Касаткин впервые появился в шахтерском поселке, его приняли за чудака. Мальчишки швыряли вслед кусочками антрацита, женщины, завидя шагающего с ящиком на ремне приезжего в шляпе и городской одежде, уводили с улицы барахтавшихся в пыли малышей, шахтеры смотрели на художника исподлобья. Смотрели сурово, неодобрительно. Дескать, блажишь, барин! В училище над ежегодными поездками Касаткина в Донбасс вовсе не случайно насмехались эстеты, с нескрываемым злорадством рисовали карикатуры на «профессора подземелий». «Боязно им делалось при виде углекопов, оттого и травили Касаткина, — думал Коненков. — Боязно?! Ну и хорошо, что боязно. Вот и я буду лепить Ивана Куприна — рабочего-камнебойца. Хочу, чтобы и другие знали, каков он. Только у человека, истомленного трудом; могут быть такие нахмуренные брови. Настоящий Лев Толстой из народа».