Конец здравого смысла (сборник) - [43]

И вот в один прекрасный день…

Но тут Пьер Бенуа и Берроуз не могли больше выдержать.

— Это вы виноваты, — кричал англичанин французу. — Вы придали с самого начала роману общественный характер…

— Но я хотел его кончить…

— Я знаю: соединением на Атласских горах Вильямса и Сюзанны… Тарзан должен был бы убить льва и спасти женщин…

— У меня все бы кончилось торжеством мировой монархии.

— Молчать! — кричал Синклер, — художник Лебер окажется тайным большевиком!

Бенуа схватил рукопись, Берроуз тащил ее к себе. Гражданин Чашкин в отчаянии видел, как разлетаются по комнате листочки… Но Синклер внезапно поднял свои револьверы и направил их в Бенуа и Берроуза и…

— Бум-бум-бум… — раздалось в комнате…

Эпилог

Все исчезло…

Осталась комната гр. Чашкина — противная комната, надоевшая комната, маленькая, с едва ощутимой добавочной площадью. Солнце утреннее, то самое, которое…

Но «бум-бум-бум» продолжало раздаваться. Кто-то неистово стучал в дверь. «Я проспал всю ночь, — понял гражданин Чашкин и кинулся отпирать дверь. — Хоть обругаю кого-нибудь», — подумал.

Муж толстой нэпманши в одних штанах и рубашке стоял перед дверью.

— Я думал, гражданин Чашкин, что вы себе умерли! — вскричал он.

— В чем дело?

— Сейчас по телефону звонили из Госбанка… У вас там заложен билет?

— Ну да, и что же?

— Ну, так вы теперь богатый человек! Вы выиграли сто тысяч золотом!!!

Пантелеймон Романов Три пары шелковых чулок

Следствие по делу о загадочной драме на Садовой улице 1-го октября в квартире научного работника Аркадия Незнамова не могло установить, было это убийство или самоубийство.

За убийство говорило то обстоятельство, что старенький кавказский кинжал, который нашли в комнате под большим ореховым креслом, оказался принадлежащим сотруднику Центрального Музея, часто бывавшему в этой квартире.

Катастрофа произошла как раз в то время, когда он был в комнате. И крик послышался из той комнаты послетого, как он вошел туда.

Но вся совокупность условий все-таки говорила против его причастности к убийству.

Некоторые завязку драмы относили к средним числам августа, т. е. за полтора месяца до катастрофы, но нельзя же в самом деле встречу действующих лиц считать завязкой. А если допустить невиновность подозреваемого лица, тогда, может быть, станет более понятной роль остальных лиц этой драмы: ведь в обнаруженных следствием письмах с достаточной ясностью вскрылась роль других лиц — Доронина и Фомина, — именовавшихся в семье Аркадия Незнамова дядей Мишуком и Левочкой. Кроме того, причастность к этой трагедии некоего иностранца Миллера также дает возможность делать совершенно определенные выводы.

Если принять во внимание все это, тогда станет ясно, что завязка, может быть, началась не в августе в Москве, а гораздо раньше, еще в Смоленске…

Может быть, в этом отношении ближе к правде была пресса, которая прежде всего отмечала, что исчерпывающих объяснений этого случая нужно искать не в уголовном плане, а в каком-то другом.

Она указывала на то, что «основное настроение (выявившееся в найденных трех письмах) обнаруживает глубоко-скрытую страшную болезнь, которая разъедает „душу“ интеллигенции, даже работающей с нами, и является для нее грозным предостережением».

«Условия эпохи, — говорилось дальше в газете, — требуют, чтобы интеллигенция окончательно, раз и навсегда, пересмотрела свои политические позиции. В исторический момент социалистического наступления и обострения классовой борьбы нужно стать или активным бойцом, или совсем сойти со сцены в самом буквальном смысле».

Однако, несмотря на все усилия следственной власти, уголовная сторона этого трагического случая осталась неразгаданной.

I

В тот год в августе стояла жаркая, совсем летняя погода. Москва на утреннем солнце сквозь дымку синеватого тумана блестела и сверкала золотыми главами церквей, крышами и окнами бесчисленных домов.

Политые с утра, подметенные мостовые в тени дышали августовским холодком, а на солнечной стороне сверкали мокрым глянцем камней и быстро высыхали от начинавшего печь солнца.

Из вокзала периодически, с каждым приходящим дачным или дальним поездом, высыпали, как игрушки из игрушечного ящика, пассажиры на площадь с дорожными корзинами, сундучками и чемоданами. Поражало почти полное отсутствие интеллигентных лиц, буржуазных шляпок, зонтиков и котелков: преобладали красные платки, кепки, которые облепляли проходившие трамваи, торговались с наехавшими извозчиками и медленно растекались по всем направлениям среди уличного шума и грохота столицы.

Каждого приехавшего после нескольких лет отсутствия из Москвы непривычно поражал этот шум: по улицам с непрерывными гудками проносились толстобокие автобусы, без умолку звенели на запруженных народом перекрестках трамваи. Сотрясая мостовую, с звенящим грохотом везлись на дрогах куда-то железные рельсы, откуда-то слышался лязгающий звон железных балок, по которым били тяжелым молотом, — и эти удары глухо отдавались в ближнем переулке.

А среди этого шума, звона и грохота по обеим сторонам улицы двигался непрерывный поток людей.

Иногда какой-нибудь приезжий, в картузе, с мешками, останавливался в узком месте тротуара, чтобы пропустить встречных, но не мог дождаться, так как навстречу ему без конца выливался и выливался поток людей.