Конец января в Карфагене - [36]

— Смотрю, батя заказывает себе двести грамм водочки, а он уже хлопнул перед этим в «Руси» двести грамм. Выпил, заматюкался. Причем таких матюков я от него, признаюсь, раньше не слышал. Вышел из-за стола, сел за барабаны, попробовал установку… — Лукьянов полностью завладел малочисленной аудиторией, рассказывая о своей воскресной прогулке по городу с отцом.

Или стоп! По воскресеньям его пахан играет у себя в кабаке… Значит, это был какой-то другой день.

Лукьянову удалось сделать своего папу-ударника кумиром вислоухой молодежи, готовой поверить, что среди старшего поколения могут быть достойные подражания примеры. Данченко слушал как завороженный. Жестом сомнамбулы он молча протянул Самойлову руку, слегка прижав обкусанные пальцы нервного приятеля. С не меньшим вниманием слушал отчет Лукьянца и усатый брюнет-органист — подперев кулаком подбородок он машинально перебирал свободной рукой клавиши выключенного электрооргана.

Чтобы вывести паренька из транса, Самойлов распахнул болонью, демонстрируя бутылку. Только сейчас он заметил, что Лукьянец делает доклад, встав за трибуну, время от времени подтягиваясь на ладонях. Больше всего Самойлову не нравилось, что папа Лукьянца наверняка в курсе всех их дел. А работа в ресторане — это милиция, органы. Это — стук. В буквальном и переносном смысле. Все-таки здорово сформулировала понятие «исполнил гражданский долг» Света Кауфман: «Пошел, накапал». И это стремление читается почти на каждой морде.

Самойлову тяжело было видеть полноценную ударную установку, такую, какими можно было любоваться в витринах универмагов, и больше, наверное, нигде, кроме ресторанов и танцплощадок. Он пожалел, что купил сегодня эту бутылку, потратил свои деньги, зачем-то решив уподобиться взрослому человеку, вроде того «бати», что, заказав «там двести водочки», потом еще «двести», начинает произносить неслыханные ранее «матюки». Он не мог понять, зачем явился в эту, чужую ему, громадную, «громаднейшую» школу, где никто его, если честно, не ждал ни с бутылкой, ни без бутылки. В очередной раз ему захотелось стать младше на несколько лет, перестать понимать некоторые вещи, достаточно примитивные, чтобы о них не задумываться, но почему-то крайне огорчительные. Конечно, он, Самойлов, — никакой не музыкант. Пускай со слухом у него и получше, чем у совсем безголосого Данченко, но что это в конечном итоге решает?

Такое впечатление, будто Данченко разгуливает по чужим репетициям для обмена опытом, в надежде почерпнуть у «коллег» что-нибудь ценное, только вот что именно, он и сам не ведает. На самом деле от этих визитов вежливости не пахнет даже поверхностным любопытством. Самойлов ловит себя на мысли, что присутствие старого товарища там, где того быть не должно, где тому по большому счету делать нечего, ему активно не нравится. Оно раздражает, а все чаще бесит до такой степени, что он едва сдерживает себя, чтобы не сказать Данченко какую-нибудь гадость, о которой сам же потом будет жалеть. Потому что Данченко такие вещи не прощает. За семь лет общения в школе и на улице Самойлов много раз имел возможность в этом убедиться.

Лукьянов — обыкновенно порывистый, даже дерганый — ведет себя здесь, в гостях, совсем иначе, чем у себя в школе, где вокруг него витает устойчивая слава кривляки и придурка. Он не пытается метаться по залу, опрокидывая стулья. Напротив, его движения размеренны и чем-то напоминают замедленную киносъемку. В то время как его походка и жестикуляция на переменах между уроками отображает другую крайность и заставляет вспомнить кадры немой кинохроники, где люди передвигаются в убыстренном темпе.

Самойлов видит, как старательно и с умыслом Лукьянец прилаживает к большому барабану-бочке стакан от графина с водой. Причем у органиста эти приготовления не вызывают никаких возражений. Данченко, ничего не понимая, также следит за действиями Лукьянца со своеобразным азартом, об истоках которого сам не успевает задуматься.

Самойлову в тягость избыток подробностей, но ничего не поделаешь — Лукьянов умеет привлекать к себе внимание, этого у него не отнять.

Описав церемониальный круг вокруг ударной установки, долговязый блондин, полюбовавшись на свою работу, степенно усаживается за барабаны.

— Вашему вниманию предлагается композиция… — с паузами, нарочито приглушенным голосом объявляет он — … под кодовым называнием «Папа, подари мне «Гранд Фанк». Соло на ударных — Бадди Рич Лукьянчиков!

Сделав объявление, он принимается отбивать вступление известнейшей вещи We’re an American Band, осторожно попадая по закрепленному стакану. И у него действительно это выходит очень даже неплохо. Отстукивая узнаваемый всеми, кто слушает рок-музыку, рисунок, Лукьянов успевает потешно вращать глазами, и двигать кадыком. Это продолжается, пока стакан не раскалывается на несколько крупных осколков. Иначе быть не могло. Стекло не выдерживает. Самойлову почему-то досадно быть свидетелем маленькой порчи казенного имущества. Возможно, это вызвано подспудной завистью к успешно развивающему способности эксцентричному восьмикласснику.

Самойлову до сих пор неизвестно «фирменное» название штуковины, издающей сухой, но пронзительный звук, хотя местные лабухи — это он уже слышал, именуют ее «раструбом», делая ударение на первом слоге.