Конец января в Карфагене - [34]

Самойлов уже успел выяснить, что громкость записи зависит от громкости приемника — убавлять нельзя. А Inside Looking out, по-оккупационному разухабистая, знай гремела, как у себя дома в салуне.

Самойлов решил подстраховаться. Бросив аппаратуре умоляющий взгляд: не подведи! — он выскользнул из комнаты, чтобы посмотреть, чем занимаются взрослые члены его семьи. Косая дверь в их апартаменты никогда не закрывалась плотно. Они что-то смотрели по телевизору, но в любой момент могли начать шастать по коридору, просовывая носы к нему в комнату, где царствует «Голос Америки».

Потоптавшись в прихожей, Самойлов метнулся обратно, чтобы не проворонить любимую «Сан Бернадино». Он плюхнулся на стул, полузакрыв влажные глаза… И тут его туманный взгляд разглядел, как по приемнику на письменный стол сползал, извиваясь, струился плоский и темный глист. Пока он бегал, произошел обрыв ленты. Какое коварство! Шекспир.

И пусть бы она ползла себе и ползла — ведь запись-то все равно производилась, но Самойлову было не до рассуждений. Через пять секунд он уже выдергивал обернутую марлей пробку из емкости с ацетоном. Просунув в горлышко один из концов треснувшей ленты, он не придумал ничего лучше, чем наклонить бутылку таким образом, чтобы жидкость обмакнула место обрыва. Немного ее пролилось на поверхность непокрытого стола. Образовалась лужица. Если бы не запах, она бы выглядела как простая вода. Не думая, Самойлов размазал ее тыльной стороной левой ладони… Теперь он понял смысл слова «растворитель» — лакированный верх письменного стола был обезображен рельефным струпом, похожим на ожог. Охвостье пленки со скрюченным кончиком свисало до пола, как никчемное траурное конфетти. «Могила была просторная — общественная уборная».

Самойлов тяжело, с большим трудом, зато очень быстро подыскал сравнение — блин, постный ядовитый блин. Указательным и средним пальцами он дотронулся до липкой жижицы — сквозь нее прощупывалась древесина, из которой был сделан изуродованный им стол. Остались отпечатки.

Соображать надо! Головой думать надо! Где-то в нижних ящиках шифоньера запихана в тряпье коробочка от перстня, а в ней хранится локон, срезанный с его бестолковой головы, вместе с умом — младенческие волосы были потемнее теперешних. Или все-таки светлее. «Отчего на голове не растут цветочки?» Самойлову было безразлично, какого цвета волосы росли у него на голове в первые годы жизни. Просто он силился на замечать, какую гадость сам себе подстроил, какую свинью подложил.

«Англичанин Джефф Кристи является автором более трехсот композиций…»

Он отдавал отчет, что его скоро застукают, что ему не долго осталось убиваться в одиночестве: «что я натворил» и тому подобное. Он отлично понимал — ни один из взрослых обитателей квартиры ему не посочувствует… А тем временем где-то в Америке, в городе Вашингтон, округ Колумбия, какие-то добрые люди ставят для советских сопляков, и ему в том числе, две подряд песни милейших англичан, понятия не имея, какая он росомаха… Причем тут росомаха, просто невезучий, несчастный человек.

Самойлову хотелось волком завыть, однако он стоял молча и дослушивал «Сан Бернадино», удивляясь силе своего характера: откуда во мне столько самообладания, если в этой квартире мною ничего не нажито?

Самойлов испытывал симпатию к Савчуку, ищущему убежище в полустертых записях, не успевших потускнеть, чтобы обратиться в гостеприимные и надежные развалины, где его не отыщут никакие собаколовы с воинскими званиями.

От безбедного прошлого Савчука отделяли не долгие десятилетия, а всего лишь процедура получения паспорта и глухой шепот садиста с большой буквы, тут же припомнившего Савчуку его «долг перед Родиной».

Итак Савчука от скомканной в окровавленный носовой платок юности отделял паспортный стол, которого Самойлов ни разу не видел собственными глазами. Мост между покоем и ужасом перед ним был еще ýже.

Он огляделся по сторонам — слева и справа его обступили лимонные стены. «Желтый дом» — содрогнулся Самойлов. Сейчас они учуют запах пролитого растворителя и ворвутся…

Он пытался заставить себя восстановить прежние узоры, нанесенные золотистой краской поверх лилового фона — в виде выгнутых скелетиков кильки, которую взрослые поедают килограммами, никогда не угощая его, не предлагая: «Попробуй, ты — единственный ребенок». Имело смысл выключить приемник, спрятать посудину со злосчастной отравой — под музыку попорченное место пузырилось, как блин в сковороде…

«Разве так можно?..» — дважды не своим голосом повторил Самойлов. Так и будут потом рассказывать: пытался заставить стены помещения изменить окраску стен помещения. Кот из подъезда, где Золотаревские, требует побелки, Кот добивается побелки… «Та выкинь ты с головы того кота». Throw that Cat, Baby, out of your mind, follow me, Baby, we’ll have a real cool time. Хотел вернуть стенам прежний цвет. И не мог.

Нового Самойлова с начинающим выпирать кадыком (раньше у него были просто шея и голова) и прорастающими сквозь подбородок маслянистыми волосиками окружали новые стены, они же преграды. Никакой радости в этой новизне не было. Улизнуть сквозь нее, чтобы затеряться в толпе и уйти ответственности, было нереально…