Конец января в Карфагене - [15]

Еще не было девяти, а он уже лежал под одеялом и с тревогой поглядывал на градусник в футляре: до какой отметки взбежит ртутный столб, если его сунуть сейчас под мышку? Позавчера было 39˚. Он не хотел видеть это ужасное число и мысленно переставил цифры местами… Сколько лет будет ему в 93-м? Об этом думать было совсем неприятно.

Позавчера ему казалось, что начинается бред. Спрашивать у домашних, бредил ли он на самом деле, или кривлялся от отчаяния, было бесполезно. Ему уже запомнилось словечко «симулянт», сказанное в его адрес. Мол, мальчик много болел в раннем детстве, вот и приучился преувеличивать степень своего недомогания. Да он у вас давно перерос все болячки! А взрослые вокруг паникуют. Смотрите, это войдет у него в привычку, тогда намучаетесь.

Заканчивалась украинская версия «Вечерней сказки для детей», а вместе с нею и еще один день, прожитый как в сказке, которую смотреть противно. «Рученьки, нiженьки» — пел с экрана колыбельную какой-то «педераст Кики» в народном костюме. У него даже не было сил, чтобы включить магнитофон и чем-нибудь заглушить эту насаждаемую сверху гадость. А в животе лютовала изжога от жареной на маргарине картошки. Курской — пояснили ему для чего-то.

Не могут закрыть к себе дверь. Она почему-то до конца не закрывается. А сами только и ждут, чтобы проорать свое любимое: «Не держи так долго холодильник раскрытым — испортится, ты чинить будешь? Закрой масленку — масло обветривается!»

Простуда ему сейчас на хуй не нужна! Он созванивался и выяснил, что заказ будет готов в воскресенье. Собственно, он и был готов, оставалось только сходить за ним на Жуковского, как в аптеку. Но в субботу он прямо с утра разболелся, с тоской увидел, что среди ночи из носа снова текла кровь, и на подушке оставались бурые пятна (это ничего, это просто сосудик лопнул), потребовал (иначе вытолкают за дверь), чтобы ему измерили температуру…

К обеду он уже был в полузабытьи. Видел, как они скрепя сердце открывают для него банку с привезенным из Подмосковья драгоценным малиновым вареньем, и, еще больше слабея от досады, понял, что завтра никуда не пойдет и ничего не получит. Сквозь дрему он слышал, как шлепает по снежной слякоти тяжелый зимний дождь, как волокут старшеклассники гремучий металлолом, видел, что в комнате уже темно и никого нет.

Сейчас горит накрытая новым плафоном (он и до коммунизма останется «новым») лампа под потолком, рядом с кроватью заботливо поставлен самодельный табурет, на нем — термометр, пустая кружка с Богданом Хмельницким, дефицитный сборник «Антология сказочной фантастики»… В градуснике — ртуть, опасная, говорят, штука. Вреднее хлорки… Плафон — это хорошо. И, наверное, недорого. Хоть что-то изменилось в комнате за несколько лет шестого десятилетия советской власти. Письменный стол (для уроков, не для баловства), точнее часть его прикрывает защитное стекло от старого телевизора «Рекорд». Новый «Горизонт» (он называет его первым пришедшим в голову словом) ревет, как бык. По-моему, взрослые его боятся и поклоняются телевизору как приворожившему их роботу-убийце.

Под стеклом три цветные фотографии. Естественно, не родственников. «Дип», «Хипп» и «Гранд Фанк». «Лед Зеппелин», пардон, только черно-белая. На цветной оказалась другая группа — Free. Их внешне можно спутать.

А все равно, стоит посмотреть на стены, и сквозь узорчатую побелку проступает открытая проводка, фаянсовые ролики, и провода-косички. Незаметно появились новые розетки (старыми стало опасно пользоваться — они искрились и болтались на соплях), от них питаются утюг, телевизор и уродливый рефлектор, которым ему прогревают легкие. Плюс барахлящий магнитофон-приставка, похожий, как и все, что выходит из моды, не то на патефон, не то на чемоданчик газовщика.

Родственники, родственники, родственники — группы и солисты, певцы и певицы. Только за границей их нет. А у кого-то, между прочим, есть, но это тема отдельного безрезультатного разговора. Посылки с дисками поступают на другие адреса… Наши родственники пластами не занимаются — уходят от жен, уходят из семьи, издалека привозят начудивших дочерей делать аборты. Являются с гостинцами и вызываются исправлять утюги, приемники и телевизоры.

Первые галлюцинации посетили его в июле 68-го, когда он заболел на Азовском море стоматитом. Сначала ему казалось, что он сам себя развлекает, как совсем маленькие дети, но его отвезли домой, стали водить в зубную поликлинику, покупали розовое варенье, а голоса и огненные змейки почему-то не смолкали и не пропадали.

В конце августа его разбудил творящийся за стеною хаос. Он выглянул в прихожую — по ней носился монотонный, бессмысленный гул — так один за одним пролетали над морем транспортные самолеты. В прихожей и на кухне не было ни души… Злобно глянув на тесные детские тапочки, он широкими шагами прокрался к спальне бабки с дедом (заморыш «Рекорд» не выброшен, он теперь там покоится — на тумбочке).

Они столпились, как на картине, и слушали перекочевавший к нему впоследствии ламповый Telefunken: кто-то полуприсел на подоконник, кто-то оседлал стул — все вдвое, а то и втрое крупнее его размерами — толсторукие, тяжелоголовые. Сосредоточенно слушали что? — Пустой раз-го-вор. Ладно бы еще модную песенку типа «Лайлы», а тут — чей-то голос без музыки. Какого-то «шахерезаду», под стать собственному слабоумию.