Конец января в Карфагене - [14]

Прелюдия оборвалась, и на фоне цыкающих тарелок голос раскормленной жабы изрек первую фразу. Он разбирал только вторую, что-то про «черные массы» — «блэк массыс»… Песня, очевидно, была военная — для Бернеса. Он глумливо поежился. Для тех, кто любит повспоминать: «А ты забыла, как хватала свои тряпичные куклы (игрушек-то не было) и вприпрыжку — в бомбоубежище?» — «Да, не дай бог пережить такое никому еще раз».

Может, включить магнитофон и переписать, — спохватился он. — Эх, жаль, что не сначала, поздно приходит умная мысля… Для этого надо лишь переставить, воткнуть короткий шнур в другое гнездо. Их всего три — «выход», «вход» и что-то третье, чего он пока не понимает, нечто ему совсем не нужное. Если не годится, тогда и знать не обязательно, для чего оно — это среднее гнездо. Он даже не уверен, что оно находится по центру панели.

Но что такое запись музыки с приемника — вот это он уже соображал: не более чем удел взрослых и экономных дядечек. Звук у такой записи будет лажовый — густой и громкий фон, частот никаких, как в телефонной трубке. «Как труп в телефонной будке…» — добавил он, чувствуя, что отвлекается, старается уйти от принятия решения: записывать или нет.

Практически все вокруг издает неприятное, недовольное гудение — телики, холодильники, вентиляторы, прилавки с мороженым. Кто не работает — тот не гудит. А все, что работает — гудит, и действует на нервы. Недаром наши люди, взрослея, так любят чуть что повторять:

«Нервы в коробочку!»

Вот именно, товарищи: нервы — в коробочку.

«Нервные клетки не восстанавливаются»! — жалобно взывают к доброй воле маленьких садистов затравленные учителя.

«Не! Не буду записывать», — хозяйственным полушепотом вымолвил он. Кажется, в книгах это называется: «к нему вернулось хладнокровие»?

Свиньи отвоевались, съехали на убыстренный визг, царапнув загнутым хвостиком завороженного слушателя. И следом грянул «Параноид». Как ему хотелось в этот миг, чтобы в руках оказалась самая захудалая гитарка, чтобы наощупь отыскать те места, где прижатые струны могут так звучать! Но руки его были пусты и недоразвиты, они раскачивались в воздухе как черенки, пока песня не отгремела (в три раза тише, чем нужно), и тогда он по-стариковски махнул ими вниз: нет в жизни счастья. Потом уселся верхом на единственный в комнате стул, чтобы смиренно дослушивать передачу щедрого радиохулигана дальше.

Сабатовский, но скорее всего с одним «б», — да, он слышал, так окликали на перемене толстого ученика с нахальной рожей. Он даже позавидовал такой фамилии, правда потом все же одумался и решил, что нелепо связывать мощь Запада со здешними — он почему-то не сумел найти более точное слово — отклонениями.

Его кровать стояла у стены. Иногда, делая уроки, он отвлекался и представлял на месте стены киноэкран, по которому носятся музыканты уже довольно многих известных ему групп. А по ту сторону стены работал телевизор и кто-нибудь рассуждал в таком приблизительно духе: вот смотрю я эти фильмы и вижу — если снимали до войны, то река течет от зрителя, а если новое кино — она течет как будто мимо. Новое — более натурально. Или наоборот. Он брезгливо усмехнулся: «Река», «война», «не дай бог пережить…»

А тем временем, все те минуты, пока он размышлял, тянулась всего одна композиция, похожая на мерцающую соль, снег и пепел, гонимый поземкою по остекленелой волнистой поверхности песка, и слышно ее совсем плохо. Он встрепенулся: отверточка! отверточка, выручай!

Это почти неподвижности мука, мчаться куда-то со скоростью звука, зная прекрасно, что есть уже где-то кто-то летящий со скоростью света… И она сейчас закончится! А за нею будет «Железный человек», не это барахло из «Изумрудного города», а действительно жуткий и желанный образ. А дальше — дальше «Электропохороны»!

Он осторожно, как наркоман, знающий цену зелью, погрузил острие отвертки внутрь, предварительно удалив заднюю стенку из черной кисеи. Одной из «взрослых» книг, прочитанных им от начала до конца, был «Портрет Дориана Грея». Из нее ему запомнились если не куски, то целые фразы, типа «Как будто девичьи груди, когда волнует их экстаз…» Но сейчас в памяти вспыхивало одно: «Безумная жажда овладела им…» Овладела им… Овладела… Не дай бог пережить кому такое!..

Песня подходила к концу. Караван проклятых кристаллов, затихая, вытекал вдаль. С пятого раза в темном корпусе мигнула искра, после чего воцарилось несколько секунд неопределенности.

Тум. Тум. Тум. Тум. Пожаловал уже на приличной, подобающей ему громкости «Железный человек»: I’am Iron Man. И все увидели, что лицо у него из железа.

Он был в полном восторге оттого, что все это можно теперь послушать громко, с достоинством, забыв на время про копоть и пыль и позорную обувь. Но тут в другую стену, словно она была из фанеры, замолотили, как в барабан: прекращай немедленно.

В чем дело? Ведь нет еще и девяти? Дайте дослушать! И тут снова — ХУЯК! ХУЯК!.. Все стало ясно через десять минут. У соседа-кагэбэшника только что умер его батя. Евдоким Трофимович.

II

Сами по себе, взятые отдельно — шум льющейся воды, звон колокола и темнота — ничего собой не представляют. Закрученный кран, железо, при ударе не издающее звука, и постоянно горящий свет намного страшнее и гораздо сильнее давят на психику.