Конец века в Бухаресте - [5]

Другой хищник, хотя и «иной породы», изображен писателем в лице Журубицы-Катушки. Образ этот совсем не нов в литературе, как не нов он и в буржуазном обществе, ибо Журубица по существу принадлежит к разряду тех женщин, что занимаются «древнейшей из профессий». Девица с темным прошлым, настолько темным, что даже автор не желает приподнять над ним завесу, она, став женою капитана пожарников Тудорикэ, брата кукоаны Мицы, тут же становится любовницей Урматеку. Когда на пути ее возникает молодой, весьма экзальтированный аристократ Буби Барбу, она страстно влюбляется в него. Поняв, что стать баронессой ей не суждено, Катушка, изрядно облегчив карманы барона Буби, с презрением покидает его ради лучшего друга барона. Катушка — достойная пара для Янку Урматеку, хоть и люто ненавидит своего бывшего любовника, но не столько за унижения, какие ей пришлось от него вынести, не за его скупость, сколько за то, что он становится для нее конкурентом по части ограбления семейства барона Барбу.

В лице барона Барбу Б. Барбу, крупнейшего землевладельца, толком даже не знающего, где разбросаны принадлежащие ему именья и поместья, и его отпрыска, барона Барбу Б. Барбу-младшего, которого все по-домашнему зовут Буби, представлена как бы страдательная сторона, которую грабят, разоряют и готовы пустить по миру. Но ни сожаления, ни сочувствия она не вызывает. И отец и сын не меньшие циники, чем Урматеку и Катушка, чем газетчик Потамиани, никогда не обедавший за собственный счет, чем ростовщик Лефтер, который берет под заклад все, вплоть до брелока с молочным зубом — трогательной памяти о ребенке. Цинизм их в том безволии, бездеятельности и равнодушии, которые оборачиваются пренебрежением к живым людям и попустительством по отношению к дельцам вроде Урматеку. В смерти Дородана вины Буби не меньше, чем Урматеку. В конечном счете оказывается, что и активное и пассивное себялюбие одинаково бесчеловечно и цинично.

И хотя уже говорилось, что И. М. Садовяну ни в малейшей мере не склонен к сатире, в ткань романа неуловимо просачивается гротеск. О старом бароне, которого мы видим не иначе как в халате и шлепанцах или в засаленном сюртуке с любимой собачкой на руках, сообщается как о государственном деятеле, регулярно занимающем пост министра юстиции, как только партия консерваторов приходит к власти. Грубый, неотесанный Урматеку то и дело претендует на тонкость чувств и в конце концов изображает из себя коллекционера, собирающего антиквариат, состоящий на деле из выпрошенных у барона поломанных вещей и безделушек. Молодой барон, приехавший из Европы с передовыми идеями и мечтающий о благородной деятельности на пользу человечеству и переустройстве всего хозяйства на новый лад, ограничивается возведением фундамента никому не нужной фабрики зеркал, которая сродни мечтам Манилова о торговых лавках на мосту через пруд. От всего этого тянет тлением, распадом, недоброкачественностью.

И конец века в Бухаресте воспринимается уже не как картина столичной жизни в 90-е годы минувшего столетия, а как картина распада буржуазно-помещичьего общества, исторически уже обреченного, морально себя скомпрометировавшего, решительный удар по которому был нанесен 23 августа 1944 года, когда Румыния свергла фашистскую диктатуру.

Плодотворная деятельность Иона Марина Садовяну продолжалась и после 23 августа, много сил он отдавал театру, именно в этот период он и возглавлял Бухарестский Национальный театр. Продолжает он и писать и создает еще один роман — «Ион Сынту», но вершиной его литературной деятельности остается все-таки роман «Конец века в Бухаресте», в котором он в преддверии новой исторической эры рассчитался с ушедшим навсегда для румынского народа миром социальной несправедливости.

Ю. Кожевников

КОНЕЦ ВЕКА В БУХАРЕСТЕ

I

Там, где теперь самый центр Бухареста и на оживленном перекрестке громыхают и звенят трамваи, в конце прошлого века среди садов и пустырей тянулась тихая окраинная улочка, и та застроенная лишь с одной стороны редкими домишками.

Приминая мягкую липкую землю, густо замешенную на навозе, что свозили с незапамятных времен на окраину города, стояли дома, надворные пристройки а напротив — насколько хватало глаз — росли ореховые деревья, яблони, акации и липы, переплетавшие ветки над полусгнившими, полуразрушенными заборами. Весною все утопало в белых пахучих цветах, а зимою под деревьями лежал белый пухлый снег, шумели какие-то бродяги, а после рождества и мясоеда спали мертвецким сном пьяницы.

Там, где лепились низенькие и кривенькие хибарки, совсем недавно поднялся дом Янку Урматеку, белый и новый, четырехугольный, крытый медным листом, с большими окнами в бельэтаже и тремя ступенями из тесаного камня, ведущими к входной двери, с пузатыми зверями над окнами полуподвала. Всего несколько месяцев прошло, как были отложены в сторону мастерок и кисть.

Возвращаясь домой, Урматеку еще с угла улицы всякий раз смотрел на белевший сквозь ветви деревьев дом и не мог оторвать от него глаз. Дойдя до ворот, он откашливался и прочищал горло, будто собирался произнести речь, и притом чрезвычайно торжественную. Урматеку любовался домом, преисполнившись гордости и самодовольства, и поглаживал свои длинные, свисающие вниз усы и бакенбарды, обрамляющие его мясистые пунцовые щеки.