Конец века в Бухаресте - [39]

Урматеку толкнул дверь, звонок брякнул, возвестив о приходе покупателя. Из глубины набитой всевозможными диковинками лавки, соединенной небольшой дверью с жилыми комнатами, появился хозяин. С длинным носом, почти упирающимся ему в подбородок, он, казалось, при разговоре выписывал слова в воздухе своими энергично двигавшимися скулами. Был он сухопар и высок, с голубыми добрыми глазами. Седые волосы, прикрывая уши, подчеркивали округлость красиво очерченной головы, гордо посаженной на стройную шею, которую облегал низенький стоячий воротник, стянутый черным галстуком. Венский ремесленник Швайкерт по виду был истинный художник.

— Послушай, Ликэ, — заговорил Янку, — сегодня я к тебе как покупатель.

Тесная дружба с великодушным и сентиментальным австрийцем связывала их уже не один год. И Урматеку, подчеркивая их близость, соблюдая при этом такт и деликатность, как бы сохраняющие между ними дистанцию, перекрестил его из Алоиза в Ликэ, переделав его имя на румынский лад. Швайкерт был в молодости типографом. Потом овладел ремеслом бронзового литья. В Бухарест его привез барон Барбу, чтобы отремонтировать статуэтку, купленную в Вене и предназначенную для салона в одном из его особняков, которая прибыла с обломанными руками. Расстроенный барон затребовал кого-нибудь из мастеров, отливавших эту фигуру. Прибыл Швайкерт и припаял руки так, что даже и следов не было заметно. Потом он остался в Бухаресте. Старый постоялый двор на Подул Могошоайей, принадлежавший барону, бронзовых дел мастер превратил в лавку с квартирой. Перевез своих сестер, старых дев-близнецов, Мили и Мали, и стал заниматься торговлей. Торговал он всем, но прежде всего венками из бисера. Венки эти были его страстью, их он всегда подбирал сам, расхваливал и всем рекомендовал.

Швайкерт был человеком скромным и весьма сдержанным. Лишь за стаканом доброго вина у него развязывался язык. Тогда вовсе не нахально, но настойчиво он начинал дергать собеседника за пуговицу, чтобы привлечь его внимание. Швайкерт доказывал, какую большую роль играет он в жизни Бухареста. В этом он был глубоко убежден и гордился этим. Он утверждал, что до его приезда в Румынию столичные кладбища были похожи на сельские, и только он, Швайкерт, своими бисерными венками сделал их соответствующими уровню современного города.

— Деревья и чертополох заносятся на кладбище с поля! А покойник что приносит с собой? — патетически вопрошал он, ощущая душевный подъем. И сам же отвечал на этот вопрос. У него была целая теория о необходимости вещественного воплощения человека, его труда, стремлений и мыслей. Этим вещественным воплощением, изготовлению которого и посвятил себя бывший бронзовых дел мастер, могли быть, конечно, только венки из бисера.

— Да, Ликэ, я пришел к тебе как покупатель, проще сказать — мне нужен венок! — повторил Урматеку и спокойно уселся, будто явился с визитом.

— Кто умер, Янку? — встревожился Швайкерт.

— Лефтерикэ, бедняжка! Обгорел совсем!

— Иисус, Мария и Иосиф! — воскликнул пораженный Швайкерт по-немецки и перекрестился. — Мили и Мали! — позвал он, повернувшись к двери, ведущей в комнаты.

На пороге полутемной гостиной, где под грустной тяжестью никогда не снимавшихся серых чехлов стояла мебель в ожидании гостей, которых угощали кофе с молоком, появились сестры-близнецы. Мили и Мали перевалило уже за пятьдесят. В отличие от брата они были небольшого роста, суетливые и постоянно размахивали руками. В манерах их достоинство мешалось с запоздалой детскостью и простодушием. Выражение лица у них было почти одинаковое и на первый взгляд, когда они не суетились и не болтали, могло обмануть своим спокойствием. Локоны, выбивающиеся из-под кружевных чепчиков, множество воланов на широких черных платьях, целая россыпь украшений из черного агата: бус, браслетов, колец — придавали им романтическое изящество.

Известие о смерти Лефтерикэ поразило их. Обе семьи были в наилучших отношениях. Мили и Мали, добрые и наивные старые девы, питали наилучшие чувства как к кукоане Мице, входя в ее обширные хозяйские заботы, так и к Журубице, разделяя ее веселье. Неожиданное известие сразу нарушило монотонность их жизни. Обе забегали по лавке и с присущим всем женщинам любопытством засыпали Урматеку всевозможными вопросами на своем ломаном румынском языке. Янку отвечал, про себя гордясь тем, что так переполошил все семейство. Это как раз соответствовало тому, что он задумал. Среди ахов и охов Швайкертов его жест должен произвести особое впечатление. Австриец никогда не забудет, что именно к нему обратился Урматеку в этот душераздирающий момент, и конечно же, все они наперебой будут рассказывать кукоане Мице, как благородно вел себя ее муж. И вот, когда мгновение показалось ему наиболее подходящим, Урматеку провозгласил:

— А теперь, Ликэ, подбери бисерный венок для бедного мальчика. Он этого достоин, бедняга. Плачу, сколько бы ни стоило!

Постное лицо Швайкерта, сурово вытянутое с тех пор, как было упомянуто о смерти, вдруг осветилось улыбкой. Он одержал одну из самых блестящих побед. В своих купеческих, но чрезвычайно искренних мечтах он видел, как изысканные обычаи дворянского мирка нисходят и распространяются среди самых широких кругов румынской буржуазии, которую он благодарно любил, как любил и Урматеку со всеми его грехами. Когда они познакомились и подружились, австриец из чувства признательности и чистосердечного желания сделать доброе дело дал себе слово приложить все усилия и обтесать нового приятеля. В Янку его привлекали ум, сила воли и настойчивое стремление преуспеть, несовместимые, по мнению Швайкерта, с грубостью и разнузданными попойками, к которым был так привержен Янку. Поэтому Швайкерт и старался исподволь прививать Урматеку приличные манеры, собственные вкусы и понятия. Приобретение венка Швайкерт счел посвящением облагороженного горем Янку в дворянство и видимым результатом своих долговременных усилии.