Конец века в Бухаресте - [41]

— Усаживайся! Усаживайся!

Отчаянность так и подзуживала Янку: эх, будь что будет! Подошли Тудорикэ, Швайкерт с Мили и Мали, каретник Фриц, Паулина Цехи, Иванчиу, господин Лефтер. Урматеку всех приглашал на линейку, нетерпеливо приговаривая: «Усаживайтесь!» Взгромоздившись на козлы, он взял в руки вожжи. Когда подошла Мица с Жаном, Мяу и кукоаной Тинкой, Янку весело крикнул:

— Мы поедем вперед! — и хлестнул кнутом по лошадям. Те взяли в галоп с места, и догнать их было уже невозможно.

Урматеку было стыдно перед женой, но еще противнее и тошнее было слушать жеманницу Мяу и дурацкие разглагольствования свояка. Он бежал от них. И погонял, погонял лошадей, желая утомиться, измучиться.

Линейка мчалась по пыльной, ухабистой дороге через холм Филарета. На полном ходу миновали они корчму «Серебряный нож», оставили слева здание вокзала, где перед входом зажигали тусклые фонари. Янку натягивал вожжи, удила раздирали рты лошадям, и они задирали головы и клали их друг другу на шеи. И вдруг, словно на краю пропасти, лошади как вкопанные остановились перед рестораном «Сузанна».

Под огромным сиреневым кустом, над которым сквозь трепещущую тополиную листву проглядывали звезды, молча, с печальным смирением, как и следует на поминках, накрывали стол. Все вымыли руки, словно касались покойника. Первый стакан вина был вылит на сухую землю, в честь всех усопших. Оказавшись между Катушкой, не желавшей этого, и Паулиной, Янку быстро пришел в хорошее расположение духа. Слушая, как на все лады, особенно Швайкертом, повторялось: «Посмотри, ну, что за человек!», Янку менялся на глазах: голос обрел уверенность, глаза заблестели. Паулина Цехи была от него просто в восторге. Несколько слезинок, пролитых в память о Лефтерикэ, были ею забыты, как и весь его облик, который по сравнению с тем, что она видела перед собой в образе Янку, представлялся случайным отражением на воде. Янку она не видела с того самого вечера, когда все вместе играли в лото, но не забыла его. Наоборот! Воспоминание о нем преследовало Паулину, заставляло страдать. Ее романтическая натура и запоздалые стародевические страсти превратили ее чувство в исступленный бред. Это чувство заставляло ее постоянно вспоминать о Янку, куда-то звало. Облупленные, побеленные известкой стены пансиона, деревянные, занозистые перила, мощенный булыжником двор, по которому так неприятно ходить, — все эти неудобства, от которых страдало ее слабое тело, возвращали ее к мысли о сильном мужчине. Воспоминание о вечере, проведенном в обществе Янку, было столь болезненным, что воспринималось Паулиной Цехи наравне с ее телесными страданиями, отчего Урматеку представал в почти героическом образе спасителя, с которым она уже не могла расстаться. Ее маленькие косые глазки, излучавшие доброту, и безграничную наивность, смотрели теперь пылко и бесстрашно. И все-таки тень греховности, которой так боялась Паулина, витала над этими поминками. То тут, то там вспыхивало пенье, заставляя забывать о только что погребенном Лефтерикэ. Время от времени Янку чокался с ней и шептал на ухо:

— Ведь так лучше, не правда ли, барышня? Правильно, лучше! Ну и пей на здоровье.

Потом, словно желая обнять, он брал ее руку, забытую на столе, крепко стискивал и держал так некоторое время.

Паулина с ужасом ощущала впервые в жизни несказанное счастье. Свет, который отражается на лице любой женщины в подобные минуты, скрашивал даже ее некрасивое лицо. Урматеку чувствовал, что путь к ее сердцу открыт и он может им завладеть в любое время. На Катушку, наоборот, он лишь изредка бросал косые взгляды. А та решительно не желала замечать, что творится рядом с ней. У нее вдруг нашлось много такого, что непременно нужно было рассказать уткнувшемуся в тарелку Тудорикэ. Однако Янку не желал, чтобы она так легко от него ускользнула. Когда ему начинало казаться, что Журубица и на самом деле забыла про него, он затевал громкий разговор с Паулиной. Потом вдруг задавал вопрос, обращенный к Журубице, и брал ее за руку. Катушка вздрагивала, и, высвобождая руку, вопросительно глядела на него. Поскольку такая игра продолжалась довольно долго, Журубица вместе со стулом отодвинулась от Урматеку и устало склонилась на плечо мужа.

— Не сердись! Не сердись! — зашептал, приблизившись к ней, Урматеку так, чтобы никто больше не слышал.

За столом каждый вел себя как ему заблагорассудится. Мали и Мили, не переставая жевать, перемалывали события дня. Фриц с Ликэ Швайкертом пытались затянуть песню. Тудорикэ, насытившись, дремал, не понимая, чего хочет от него жена, а Иванчиу молча продолжал закусывать. Старый Лефтер наконец открыл рот. Высказав соболезнование по поводу смерти племянника и крестника и выпив стакан вина за упокой его души, он проговорил, обводя всех остекленевшим и мутным взглядом:

— Человек как яйцо! Упадет и разобьется! Вот так!

Все сидящие за столом устали и чувствовали себя неловко. Одни не хотели, другие не решались приступать к настоящей попойке. И Фриц стеснялся затянуть песню во весь голос. Даже Урматеку чувствовал себя не в своей тарелке. Непрерывное стрекотанье двух женщин, их всплескиванье руками вывели наконец его из себя. Не сознавая, что делает, он вдруг стукнул по столу кулаком так, что тарелки подскочили и вино выплеснулось из бокалов.