Конец века в Бухаресте - [38]

Но кроме этого мира — мира родного города с излюбленными улицами и переулками, вмещавшего всю его жизнь целиком, был у Урматеку и другой, домашний мирок с немногочисленными вещицами, которые он ценил. В столовой, например, это были развешанные по стенам старинные фаянсовые тарелки с рыбами, куропатками и ланями, в гостиной — вазы для цветов и дубовые угольные этажерки с фарфоровыми вставочками, на которых были изображены немецкие готические башни. К таким вещам принадлежали и оловянные кружки с крышками, неисправные часы, поддерживаемые двумя мраморными конями, турецкий столик черного дерева, инкрустированный слоновой костью. Все это были подарки старого барона или вещи, обреченные на выброс, которые Урматеку подобрал, чтобы зря не пропадали. Из тех, кто жил или бывал в доме Урматеку, никто этих вещей даже не замечал, потому как не умел их ценить. Жизнь дома, да и самого Урматеку, по сути дела, в этих вещах не нуждалась. По-настоящему его вещами, его настоящей собственностью была в первую очередь одежда, потом деньги, в особенности золотые монеты, часы и кольцо. Пределом мечтании Янку была трость с серебряным набалдашником и монограммой, плетка-четыреххвостка и гитара, из которой он умел извлекать один-единственный аккорд. В своей привязанности к немногому в этом набитом всяческими вещами доме Янку сходился со своей женой и дочерью, которые банкам с маринадами и соленьями отдавали души и забот куда больше, чем рюмкам и коврам. Всех их привлекала жизнь деятельная, непосредственная, приносящая радость сегодня. Потому-то у них в доме и находила себе приют всякого рода живность. Вдоль застекленной галереи висели клетки с перепелами, щеглами и чечетками, по двору расхаживала всевозможная домашняя птица — вплоть до польских уток и хохлатых кур. Словом, это было царство пернатых, но еще и собак и кошек. Но Урматеку в своих тайных помыслах мечтал о расширении двора. Его заветнейшим желанием была конюшня для еще одной пары лошадей, отсутствие которой заставляло его жестоко страдать.

Книг в доме Урматеку не водилось, в кабинете хозяина стояли лишь папки с делами. Все в доме, а кукоана Мица и Амелика в особенности, знали, что в этих папках прячутся всякого рода бумаги, которые Янку своим искусством превращает в богатство. В чем состоит это искусство, они толком не понимали, но чувствовали, что оно невероятно сложное, могучее и таинственное. Поэтому к деловым папкам все в доме относились с величайшим почтением. Их аккуратно расставляли по местам, стирали с них пыль — в общем, хранили не так, как в архиве, а как в жилом доме. Амелика, заботившаяся о них вместе с Лефтерикэ, привыкла считать, что папки эти как бы юридическое лицо всех людей, какие бывали у них в доме. Все их друзья являлись вместе с тем и тяжущимися сторонами и рано или поздно становились клиентами Урматеку. При виде знакомого человека у Амелики перед глазами возникала папка заведенного на него дела. Она видела ее цвет, почерк, каким написана фамилия, слышала шелест продолговатых листов, испещренных фиолетовыми строчками, толкующими всегда только о погонах земли, соседних владениях, под которыми внизу стояла неразборчивая писарская закорючка. Все искусство Урматеку состояло в том, что он, работавший архивариусом, а потом судебным исполнителем, умел следить за проходящими бумагами и не терять из виду ни одну бумажонку среди чудовищного нагромождения документов. Самое малое упущение противника становилось его победой. Этой въедливостью он привлек внимание барона, ею привязал его к себе, с ее помощью составил свое счастье. Всем удачам на жизненном своем пути он обязан был своему таланту. Не мудрено, что он и впрямь чувствовал себя творцом собственного счастья, гордо сознавая, что обязан всем только самому себе. Успех следовал за успехом, жизнь текла размеренно и плавно и казалась ему неуклонным подъемом в гору, куда он уверенно шел сам, увлекая за собой еще и родственников. Покуда Урматеку чувствовал себя хозяином судьбы, он не боялся ничего! Что бы ни случилось — пожар, смерть, несчастный случай, — все можно было одолеть: немножко удачи, немножко денег — и все! А удача ему улыбалась! Несчастье с дочерью, можно сказать, миновало. Смерть лично его вообще никак не затронула!

Теперь он катил по Подул Могошоайей. Дрожки плавно покачивались, лошади бежали ровно — по всему ощущалось, как прекрасно вымощена эта неширокая, если не сказать узкая, улица, на которой люди, идущие по противоположным тротуарам, узнавали друг друга в лицо. Урматеку внимательно разглядывал прохожих. Глубоким поклоном он приветствовал солидных знакомых и прикладывал палец к полям шляпы, здороваясь с остальными. Дрожки двигались не торопясь. Мимо плыли пестрые витрины. Янку любил яркую пестроту и, как только замечал магазин готового платья или галантерею, прищуривался. Если что-то ему нравилось, он запоминал вывеску и на другой день посылал в лавочку кукоану Мицу, потому как она разбиралась в качестве товара и умела поторговаться!

Перед колокольней церкви Крецулеску, где, еще больше сузившись, улица изобиловала лавками и вывесками с иностранными именами, Урматеку вылез из дрожек и вошел в магазинчик, скользнув любопытным взглядом по витрине. Похоже было, что это лавка древностей, столько было в витрине статуэток, фигурок, табакерок, шпор, бронзовых ножей, металлических сосудов, среди которых красовалось несколько венков из бисера. Статуэтки украшали и вывеску, на которой черными буквами было выведено: «Алоиз Швайкерт. Бронзовые изделия и венки».