Конец века в Бухаресте - [130]

И пришлось Урматеку вновь отправиться в лавку Швайкерта. Австриец, увидев его, взволновался, решив было, что опять у них кто-то умер. Но Урматеку его успокоил, и они вместе принялись отыскивать что-нибудь этакое, что было бы и предметом искусства, и вместе с тем полезной вещью. Остановились на лампе. Из грубого металла отлили нежное женское тело, отполировали его и поставили на морскую раковину. Тоненькая как тростинка обнаженная женщина тянула вверх длинную руку, поддерживая латунный сосуд для масла с фитилем и стеклом. Всю эту красоту венчал шарообразный абажур голубого стекла величиной в половину женской фигуры. Урматеку решил, что от такого подарка трудно будет отказаться, и, в виде объемистого пакета в руках у Томы, лампа отправилась на квартиру к Ханджиу. На этот раз хождениям Томы не было конца. По два, по три раза в день считал он ступеньки лестницы в гостинице «Независимость». По приказу Янку часами простаивал под дверями прокурора. И напрасно, дверь не открывалась. Однажды Томе даже показалось, что кто-то осторожно подошел к двери и посмотрел в замочную скважину, а в другой раз, когда он стоял на страже, ему привиделась какая-то тень, которая тут же исчезла на темной лестнице. Обо всем этом слуга доложил хозяину. Было решено пропустить один день, потом Тома вновь отправился на охоту. Чтобы застать прокурора врасплох, Тома один раз явился рано утром, а в другой — поздно ночью, но безуспешно. Дверь была на запоре, словно за ней и не жил никто. В конце концов Урматеку заподозрил, что Ханджиу вообще не берет никаких подарков. Это заставило его задуматься, и тем серьезнее, чем настойчивее обсуждалась участь злосчастного Тыркэ. Лизавета теперь не выходила из дома Урматеку и твердила, будто муж, когда на него свалилась беда, сказал ей, что расплачивается он вовсе не за свои грехи и что тот, кто вверг его в преисподнюю, должен и извлечь его оттуда. Кукоана Мица, услышав это, немедленно передала вечером Янку, хотя и не поняла, что бы это могло значить.

Вдобавок что ни день подлый листок «Стрелы Ахиллевса» преподносил что-нибудь новенькое. Сегодня он писал о пахотной земле, завтра — о прудах, послезавтра — о надворных постройках «в прекрасном поместье, проданном чрезвычайно известным господином своей собственной тени», как выражался анонимный автор. С другой стороны, в фельетоне под заголовком «Посмотришь — и нету» говорилось о поместье, на которое фокусник набрасывает платок, и оно становится все меньше и меньше, пока не делается таким, что его можно спрятать в нагрудный кармашек пиджака. Подобным гнусным выпадам не было конца. Но самым неприятным во всей этой истории было то, что Урматеку не видел возможности спасти Тыркэ и не знал, как самому обрести привычный покой. А делать все это нужно было как можно скорее, пока жив был его покровитель, барон. Старику же становилось все хуже и хуже.

Каждое утро, когда Урматеку входил к нему в спальню (теперь из-за собственных треволнений он не оставался у него на ночь), больной, ослабевший после очередного ночного приступа, ласково улыбался ему, глядя округлыми глазами, поблескивающими на желтом, исхудавшем лице, и говорил раз от разу все тише и тише:

— Доброе утро, Янку! Мне осталось дней пять… а то еще и три!

Потом он подзывал Урматеку и молча гладил его руку.

Слишком короткий срок, за который нужно было уладить дело с Тыркэ, и полная неуверенность в успехе настолько угнетали Янку, что он, не в силах справиться с этим один, решил рассказать жене. Кукоана Мица слушала его опустив голову, поднимая на мужа глаза только тогда, когда чему-то очень удивлялась или вдруг узнавала, что в те или иные дела замешан и Янку. Не забыв мадемуазель Элен, она хотя и с запозданием и совсем по-другому поводу, помянула все-таки ее недобрым словом и, попрекнув таким образом мужа, удалилась, не сказав больше ни слова.

Янку погрузился в черную меланхолию, потому что жена не посочувствовала ему, оскорбившись тем, что он успел натворить, возможно, потому, что он не мог переносить неприятности в одиночку. Целый день Янку чувствовал себя осужденным, которому нет помилования.

Кукоана Мица, как всегда, занималась хозяйством. Она рубила мясо на кухне, отмеряла мыло прачке, проводила пальцем по столам и стульям, проверяя, стерла служанка пыль или нет, и на лице ее читалось только спокойствие. Но в глубине души неотступно билась тревога, побуждая думать и искать выхода. Вечером кукоана Мица подошла к киоту, погладила иконы, зажгла лампадки и бросила в огонь щепотку мирры и несколько крупинок ладана, от чего по всему дому распространился тяжелый запах церковного храма. Казалось, что вместе с голубоватым дымом, словно отыскивая выход, по комнатам пробежала какая-то дрожь. Дом очистился от гнездившейся в нем нечисти, занесенной в него каким-то недругом с дурным глазом. Главной причиной несчастья, считала она, были женщины; неутомимый Янку заставлял их пылать от ненависти, которая постепенно и скоплялась в доме.

Кукоана Мица совершила все, что по ее мнению, надлежало совершить, чтобы услышать в себе внутренний голос, который, как она твердо верила, никогда ее не обманывал. Он вещал ей правду, и касалась она не только ее, но и всех домашних и их будущего. Поэтому вечером, перед тем как ложиться спать, занятая все теми же привычными домашними хлопотами, кукоана Мица, проходя мимо погруженного в черные мысли Янку, проговорила: