Конец века в Бухаресте - [101]

Синие зимние сумерки быстро опустились на барский дом, где впервые за много лет загорелись огни. Принесли корзины с кукурузными кочерыжками, затопили печи. Острее запахло плесенью, в печах заиграло пламя. Огромные комнаты, в которых так долго никто не жил, с трудом поддавались на тепло. Кукоана Мица до самого ужина все хлопотала, осматривая каждый уголок и закоулок, прежде чем передать хозяйство на руки Пэуны. Молчаливые батраки, птичницы и работницы с маслобойки, кто сложив руки на животе, кто подперев одной рукой щеку, а другой прикрыв рот, смотрели на все без удивления, без сожаления, но и без радости. Только время от времени какая-нибудь из женщин, припомнив кто знает какую домашнюю неурядицу, проклинала прошлое с его барами и будущее с новыми хозяевами, которые не были лучше прежних и интересовались людьми меньше, чем стульями и лавками.

Урматеку заперся вместе со старостой, чтобы посмотреть счета. Он был весел, выпив перед этим бутылочку вина.

Новые хозяева ужинали тем, что удалось найти на птичьем дворе и в конторе. Все сидели за большим круглым столом под большой висячей лампой. Ели молча, каждый по-своему очарованный и завороженный этим домом. Из вежливости, но и из необходимости хоть как-то объяснить внимание, с каким он глядел на белоснежные руки мадемуазель Элен, Урматеку спросил:

— А тебе, мадемуазель, понравилось у нас здесь?

Элен со смущенной улыбкой, прося извинения за невнимательность, так как мысли унесли ее куда-то далеко-далеко, торопливо ответила:

— Красиво, очень красиво… романтично!

— Вот видишь! То-то! — заключил Янку. — Если тебе тут нравится, придется бывать почаще!

Янку пристально и многозначительно посмотрел на нее и, налив золотистого ароматного вина, посоветовал пить как можно медленней, чтобы насладиться букетом.

Урматеку принялся рассказывать, что он сделает с имением, прежде чем оно отойдет в приданое Амелике. От этого рассказа мать с дочерью пришли в хорошее настроение, позабыв все свои подозрения и недовольства. Они больше не желали видеть ничего неприятного или странного, они хотели жить, полностью доверившись Янку. И Янку, пользуясь этим, продолжал рассуждать, обращаясь к одной мадемуазель Элен, поскольку кукоана Мица то и дело вставала, отлучаясь по хозяйственным делам, а Амелика, завороженная любопытством, которое разожгли в ней комоды и ящики, потихоньку удалилась. Плетя свою цветистую речь, Урматеку не постеснялся сообщить, что ему известна история любви мадемуазель. Не забыл он выразить и свое мнение о ее бывшем возлюбленном, которого он знал, после чего стал настойчиво ей предлагать, а вернее сказать, просить ее об одном: чтобы она подольше не покидала их дома! Он говорил, что с тех пор, как она появилась у них в доме, всем стало веселее, вещи заблестели ярче и время потекло приятней! И действительно, эта женщина, созданная, чтобы тревожить сердца и разжигать желания, привнесла с собой дух подлинной элегантности и светскости, о каком давно уже мечтал Янку Урматеку. И теперь он думал, что при его годах мадемуазель Элен как нельзя лучше соответствует его помыслам, вкусам и самолюбию. Его сердца, — и это было невероятно! — коснулось что-то вроде любви (во всяком случае, так это он для себя назвал), и он представлял себе не только удовольствия, развлечения с этой полненькой и красивой француженкой, но и дружеские беседы, тихие ласки и долгие, спокойные часы, проведенные вместе. Вместе с любовью вселилось в Янку и нетерпение, которое готово было толкнуть его на множество необдуманных поступков, в том числе и подарки, которых никогда раньше он не делал. Прервав свою пышную речь, он огляделся вокруг, ища в этом незнакомом ему еще доме что-нибудь такое, что можно было бы подарить мадемуазель Элен. Он чувствовал — это совершенно необходимо! Урматеку был в затруднении: вокруг он не видел ничего, что соответствовало бы его желанию и могло быть подарком. Сделав вид, что это деликатное извинение за то, что он прерывает на миг их дружескую беседу, Урматеку дерзнул погладить белевшую в ярком свете лампы женскую ручку. Мадемуазель Элен была занята своими мыслями, голова ее склонилась к плечу, а сама она прислушивалась то ли к словам Янку, то ли к чему-то далекому или давнему. Тяжело поднявшись, Янку подошел к вместительному буфету орехового дерева. Среди множества хрусталя Янку увидел дюжину старинных бокалов. Они были такие вместительные, что могли служить вазами для цветов. На хрустале белели виньетки, а ободок и массивная ножка были вызолочены. При свете лампы тяжелый граненый хрусталь отсвечивал то розовым, то персиковым. Янку достал бокал, вытер его, повертел в руке и, налив до половины вином, поклонившись, подал мадемуазель Элен.

— Ваше здоровье, мадемуазель! — Янку поднял и свой бокал. — Храните его, пусть он будет вам на счастье!

Элен улыбнулась, поблагодарила и отпила вина. Поглаживая хрусталь, она опять погрузилась в задумчивость.

Острая радость захлестнула Янку оттого, что они наедине с Элен. Но, не спуская с них глаз, следила за ними Пэуна.

Пэуна давно приметила настойчивые взгляды Урматеку и потому внимательно прислушивалась к его речам, угадывая то, что он усердно пытался скрыть. Прислуживая за столом, Пэуна то и дело задерживалась в столовой. Янку не обращал на нее никакого внимания. Потом и она незаметно исчезла. Урматеку и мадемуазель Элен как раз допивали вино. Они стояли с поднятыми бокалами, ощущая особое тепло и от вина, и от страстных взглядов, когда в столовую молча вошла кукоана Мица. Она направилась прямо к распахнутому буфету и принялась что-то искать в нем. Потом обернулась и ровно, не повышая голоса, сказала: