Конец века в Бухаресте - [100]

Выехали из Бухареста. Придорожные канавы доверху забил грязный мокрый снег, на шоссе грязь была по ступицу. На белизне полей чернели вязкие земляные проталины. Несметное множество ворон каркало, требуя снега, перелетая через дорогу прямо перед мордами лошадей. Деревни, казалось, вымерли, людей попадалось мало. На берегу Арджеша остановились. В долине у реки дул резкий ветер, раскачивая безлистые ветлы. Кучера слезли с облучков и, взяв лошадей под уздцы, перевели их на другую сторону по шатучему мосту. Там дорога потянулась ровнее. Миновав долину, она свернула к селу, а оттуда стала взбираться на холм, на гребне которого и возвышалась усадьба. Перед воротами долго кричали, покуда наконец не вышел староста. Дворовые собаки встрепенулись раньше. То ли от крестьян, что все же встречались по дороге и неохотно снимали шапки, то ли от дворни, слух из дома в дом пополз по селу.

— Новый барин приехал! — выкрикнула во весь голос Султэника, худая, живая девчонка, врываясь в хату.

— Приехал… Черти его принесли! Как бы он нас не пересадил из тени да на солнышко! — отозвался густой, мрачный голос ее отца, Войку Страпаля. Целыми днями он не слезал с печи, маясь поясницей. Года три или четыре назад он не выдержал и возмутился управляющим, за что и был избит до полусмерти. Теперь вся надежда его была на сына. У Войку даже глаза загорались радостью, когда он смотрел на парня. А больным таким на селе был не он один.

Урматеку и прежде бывал несколько раз в Бэлэшоень, когда имение принадлежало еще барону. Крестьян он не знал да и знать не хотел. Усадьба со всяческим добром — вот что теперь его больше всего привлекало. А бывал он только в первой комнате слева, где размещалась контора. Дальше в дом он никогда не входил. Но то, чего он не мог сделать раньше, он сделает теперь, шествуя по дому важным хозяином в сопровождении всего семейства.

Поместье было старым, но построенным прочно. Стены в доме были такой толщины, что взрослый человек спокойно мог стоять на подоконнике. Просторные комнаты с застоявшимся запахом плесени и пыли открывались одна за другой. Вокруг дома был сливовый сад, сейчас замерзший и занесенный снегом. Сквозь пять забранных решеткой окон вместительной столовой виднелся склон и прикопанные лозы виноградника, тянувшиеся до самого озера, покрытого, как казалось в этот сумрачный январский день, свинцом. Прекрасные и дорогие вещи старились без дела в этом запертом и заброшенном доме. Когда-то давно-давно поместье Бэлэшоень приютило юную любовь барона и домницы Наталии, приехавших сюда после знакомства в Вене. Целое лето провели здесь влюбленные. По сю пору вспоминали старые слуги лодку домницы, которую соорудил для нее возлюбленный. Она казалась им чудом из чудес, и они о ней не забыли. Спустя тридцать лет новые хозяева могли полюбоваться ею на снимке, который сделал барон и повесил в спальне домницы Наталии. Лодка была большая, похожая на паром, с шелковым шатром, обещавшим отдых и негу. Вдоль ее бортов тянулись изящные ящики с розами и гвоздиками. Все, чтобы мирно прожить несколько дней посреди озера, было на этой лодке, от которой теперь ничего, кроме воспоминаний, не осталось. Брошенная, как и все поместье, она потихоньку гнила, потом утонула в озере. Было видно, особенно по комнатам домницы, что из поместья уехали не потому, что все наскучило, а второпях. Случилось что-то такое, что внезапно оборвало ровное течение жизни. Возможно, оглушительный скандал, возможно, первая сцена ревности барона…

В ящиках комодов из орехового дерева, которые теперь открывали нетерпеливые пальцы Амелики и мадемуазель Элен, валялись шпильки, флаконы из-под духов, коробочки, застежки, маленькие ножницы, баночки с выцветшими румянами, оставленные молодой женщиной, которая собиралась вскоре вернуться. Но она не вернулась. Другие молодые женщины с жадностью и любопытством копались в ее вещах. Даже Амелика была охвачена несвойственным ей волнением и интересом. Как только они вошли в дом и раздвинули тяжелые шторы, вернув зеркалам блеск, чуть тускловатый от пыли и времени, на них сразу же повеяло любовью, которая словно бы все еще пребывала здесь. Мадемуазель Элен находила все новые и новые приметы.

— Вот и еще! Посмотрите только! — любовалась она каждой из них.

Книги, больше всего стихов, французских, немецких. «Элегии» Ламартина во многих местах отчеркнуты, где ногтем, где иглой. Среди растрепанных страниц томика заложены два перевода «Озера» на румынский язык, оба написаны рукою домницы. Один Элиаде-Рэдулеску[12], другой — ее собственный. На пожелтелом листке, исписанном острым угловатым почерком, каким потом будут написаны записочки с просьбами и напоминаниями, в уголке было нечто вроде посвящения: «Ради тебя я старалась, Барбу! Наталия. Июль, 1864». Трогательная надпись и стихотворение, действительно самое любимое, вызывали обольстительный образ домницы Наталии, какой была она много лет тому назад да, собственно, осталась и теперь, и напоминали о том счастье, какое было тогда в этом отъединенном от всего мира доме.

И другие комнаты хранили самые разнообразные вещи. Бывший кабинет барона Барбу — ружья и сабли по стенам; буфеты в столовой — тарелки и бокалы, так что можно было хоть сейчас накрывать на стол; чердак — дубовые высокие сундуки, забытые уже тогда, когда барон Барбу еще не родился. В них лежали старинные боярские кафтаны, шапки-ишлаки, чувяки, сбруя, сафьяновые седла, столовые наборы, чернильницы, которые носили на поясе, когда чернила были из бузины, а писали гусиными перьями, сломанные кобзы с порванными струнами, шали и кацавейки. Конечно, ни один человек не мог бы упомнить обо всем об этом…