Конец света в Бреслау - [35]

Малыш смотрел на Мока с ужасом. Полицейский сел и погладил его по рыжим, жестким волосам. Он знал, что нашел информатора. Услышав, как его мать двигает конфорками, тихо спросил:

— Скажи мне, Хельмут, папа был здесь вчера?

Франциска была осторожна. Она сняла с огня молоко, вошла в комнату и посмотрела на Мока с ненавистью. Мальчик был, по-видимому, достаточно сыт. Он ничего не ответил, спрыгнул со стула и выбежал за занавеску. Мок услышал характерный шум тела, упавшего на перину. Он улыбнулся, припоминая прыжки маленького Эберхарда с печи на кучу перьев, покрывающих кровать родителей в маленьком доме в Валбржихе.

Вдруг улыбка замерла у него на губах. Маленький Гельмут разразился плачем. Крик усиливался и вибрировал. Франциска зашла за занавеску и сказала что-то по-чешски сыну. Мальчик плакал дальше, но уже не кричал. Мать несколько раз повторила свои слова.

Мок год назад пребывал две недели в Праге, где проводил обучение для полицейских из Криминального Отдела тамошнего Полицайпрезидиума. Все полицейские говорили бегло по-немецки с австрийским акцентом. Таким образом Мок не узнал почти ни одного чешского глагола, кроме одного, который полицейские часто произносили с разными концовками. Это было слово «zabit» (убить). Сейчас именно оно в одной из своих форм — предшествовавшее отрицанию «не» — звенело из-за занавески, а сопровождало его международное слово, торопливое, «papa». Мок усилил свой филологический ум. «Папа» мог быть либо подлежащим до «убить», или дополнением. В первом случае фразу Франциски надлежало бы понимать как «папа не убивает», «папа не убивал» или «папа не убьет». Во втором — «не убивает папу», «не убил папу» или «не убьет папу». Мок устранил первую возможность, потому что было трудно представить, чтобы мать успокаивала ребенка таким своеобразным утверждением, что «папа не убьет», и принял вторую возможность. Франциска Мирга могла успокоить сына лишь заверением: «Не убьет папу».

Ребенок перестал плакать, а женщина вышла из-за занавески и посмотрела на Мока вызывающе.

— Вчера был тут Курт Смолор? — повторил он вопрос.

— Нет. Давно его не было. Наверное, у жены.

— Ты лжешь. Некогда, когда он напивался, он всегда приходил к тебе. Вчера тоже был пьян. Говори, что тут был и где сейчас.

Франциска молчала. Моку стало жарко. Семь лет назад, будучи офицером Отдела нравов, он допрашивал одну проститутку, которая не хотела указывать местонахождение своего сутенера, подозреваемого в торговле живым товаром. Нетерпеливый тогдашний шеф Мока выставил за окна ее годовалого ребенка. Материнская любовь победила любовь к сутенеру.

Он чувствовал, как в затылке стучит маленький молоток. Он достал записную книжку, быстро в ней написал: «Говори, где он, или я скажу мальчику, что убью папочку», и подсунул ее женщине. По ярости на лице Франциски он узнал, что хорошо расшифровал чешскую фразу, которой она успокаивала ребенка.

— Я вам ничего не скажу, — теперь она была напугана.

Из кухни бухал пар из чайника. Мок встал и пошел в сторону занавески. Он остановился перед ней, вынул из кармана клетчатый платок и вытер им потный затылок. Не глядя на Франциску, он свернул на кухню и вышел из квартиры.

Сидящая на клозете старушка кивнула на него пальцем. Когда он приблизился, она прошептала:

— Все были. Один военный, даже один генерал.

Мок хотел сказать старушке что-нибудь неприятное. Однако нужно беречь нервы. Сегодняшний день будет заполнен походами по пивным и забегаловкам в поисках новоиспеченного алкоголика.

Вроцлав, пятница 2 декабря, восемь вечера

Карл Урбанек работал уже четыре года гардеробщиком в варьете «Wappenhof» и каждый день в начале дежурства возносил Богу благодарственные молитвы за свою хорошую работу. Он час пытался направить к небесам ежедневную порцию заклинаний и бормотал инкарнации, но сегодня ему не удалось еще выполнить молитвенной нормы. На этот раз ему помешал рассыльный Ягер. Когда он доходил до пятого «Отче наш», в вестибюль ворвался тот мальчик и поскользнулся на полированной мраморной поверхности, выполнив что-то вроде танцевального па. Урбанек с раздражением прервал молитву и открыл рот, чтобы закричать на рассыльного, который — как полагал портье — на полу совершал скольжение вместо серьезного выполнения профессиональных обязанностей. Не наполнившийся покаянием Урбанек, однако, не дал себе погрязнуть в раздражении, потому что через несколько секунд раздумья ему стало ясно, что Ягер скользил по полу не от желания повеселиться. Разорванный воротник его униформы, украшенный эмблемами варьете «Wappenhof», и отсутствие шапки свидетельствовали о том, что Ягер свои обязанности на тротуаре перед входом в заведение оставил способом довольно жестоким. Сделал это — тут у Урбанка не было ни малейших сомнений — мощно скроенный парень, который только что кинул на пол шапку Ягера и с галантностью пропускал в вращающихся дверях крепкого брюнета, отряхивающего от снега шляпу и невысокого, мелкого человечка с узким, лисьим лицом.

— Я пытался объяснить этим господам, что у нас больше нет мест на сегодняшнем выступлении… — пищал рассыльный, поднимая свою шапку.