Конец старых времен - [50]

Выслушав это и еще многое в том же роде, я послал старуху к лешему и помчался к князю. Я хотел расспросить его, что да как, хотел отчитать, хотел заставить признаться.

Там, где коридор поворачивает, я встретил Марцела и набросился на него с вопросом, где этот Алексей Николаевич. Мальчик показал на библиотеку, прибавив, что князь недавно вошел туда вместе с Сюзанн.

— С Сюзанн?! — переспросил я, увлекаемый негодованием. — С Сюзанн?

И, грозя кулаком в сторону названного помещения, я обратился к отсутствующему обольстителю:

— О лицемер, мало тебе того, что ты запятнал мое доброе имя? Мало тебе Корнелии, так еще и Сюзанн захотелось, и Михаэлы, а может быть, и Эллен? Не стыдно ли тебе, когда на носу у тебя пятый десяток? Это что же такое? Не хочешь ли ты сделать всех нас соучастниками твоих беспутств? Неужели не взял ты в соображение, что я и хозяин мой — мы оба воздадим тебе по заслугам?

Ныне, припоминая слово за словом угрозы, которые я в тот час обрушивал на голову князя Мегалрогова, ныне, когда я спокойно могу обозреть все, что тогда случилось, я вижу ясно, что обвинения эти могли быть в равной мере отнесены и ко мне самому. Тогдашние слова мои призывали к раскаянию и меня самого — но я пренебрег ими, я был тогда слишком закоснелым и находил добродетель уже в одном том, что мне не дано было осуществить замыслы низкие и бесчестные. Я был убежден, что вожделеть к чему-то — одно дело и совсем другое — удовлетворить свои вожделения.

Покончив с проклятиями, стоял я перед дверью библиотеки, не зная, что делать дальше. Я чувствовал, что гнев, заставлявший меня сейчас возмущаться князем, заслуживает иного названия: то была ревность! Потеряв — или, вернее, не обретя Сюзанн, я хотел по крайней мере защитить ее от князя. Увы! По всей видимости, было уже поздно.

От этой мысли кровь у меня прихлынула к сердцу, я ворвался в библиотеку, как безумный, и, вне себя, крикнул князю:

— Меня обвиняют в каких-то визитах к Корнелии! Надеюсь, вы восстановите истину!

Я говорил во весь голос, рассчитывая показать князя в настоящем свете, но Сюзанн очень плохо понимает по-чешски, и из всей моей речи она уловила лишь несколько слов.

Когда я вошел, она перелистывала какую-то книгу и едва повернула ко мне голову. Я боялся, что застану их с князем за поцелуями, и почувствовал облегчение оттого, что ошибся, но тон мой был резче, чем нужно, ровно настолько же, насколько уменьшилось мое негодование.

Князь вроде и не замечал меня. Он ничуть не смутился и, хотя отлично понимал, куда я гну, сохранил спокойствие.

Я пришел из темного коридора и теперь, стоя прямо против окна и напрягая зрение, чтобы не упустить ничего, часто моргал.

— Убирайся вон, — сказал мне князь Алексей, улыбаясь так, словно предлагал мне кресло у камина.

Похоже — было на то, что мне и не остается ничего другого, но француженка (которая все еще стояла, заложив пальцем страницу книги), обратилась ко мне с вопросом, где Михаэла.

Я ответил.

Мадемуазель быстро закончила разговор и пошла к выходу. Я хотел последовать за ней, но князь (такое уж было у него настроение) удержал меня. После этого, подчеркивая свою серьезность (словно приходился троюродным дедушкой маленькой парижанке), он поцеловал ей руку.

Но едва за ней закрылась дверь, как князь принялся яростно расхаживать по комнате. Он молчал.

Мне казалось, он прислушивается к звуку собственных шагов. «Это дурной знак», — сказал я себе, признавая, что несколько хватил через край в мерах лечения.

Право же, ворваться неожиданно в комнату, где вы беседуете с дамой, действительно изрядная дерзость. Я боялся, что князь меня побьет, и, решившись не применять (в случае потасовки) иного оружия, кроме оружия духа, положился на свой язык. Я сидел перед полковником, как нашкодивший мальчишка, и, глядя на его маршальскую осанку, на горделивую морщину, перерезавшую его лоб, думал, что за этой внешностью кроется, пожалуй, нечто большее, чем обыкновенный враль.

Спера! — произнес князь, останавливаясь передо мной. — Бернард Спера!

Ваша милость, — отозвался я, — дайте рассеяться гневу и выпейте, коли охота. Я сбегаю за добрым винном.

После моих слов молчание было долгим. Тогда я снова подал голос:

— К чему околичности — у вас есть, что сказать мне? Ладно, слушаю, только начинайте, пока я не потерял терпения.

Тут князь столь грозно склонился к моему уху, что небо показалось мне с овчинку.

— Я женюсь в Париже на мадемуазель Сюзанн! Вымолвив это, князь закусил ус волчьими своими зубами и снова замолчал.

Вот так фунт изюму! Если б мне кто-нибудь сказал, что я — сочинитель «Двенадцатой ночи» или что мой дядя, умерший десять лет назад в богадельне, оставил мне миллион — я обрадовался бы не больше, чем теперь. Видит бог, мне снова нравилось жить на свете, и великодушие князя Алексея было мне весьма по душе. Ну, скажите сами, ответить шуткой вместо удара — разве это не по-княжески?

— Сударь мой, — сказал я, поднимая взор на этого замечательного человека, — я довольно часто думал, что вы слишком склонны к амурным делишкам, и считал вас волокитой. Я хотел помешать вашим шашням с Сюзанн, но коль скоро вы придумали такое добропорядочное объяснение — я отказываюсь от своего намерения. Я допустил бестактность, вторгшись к вам… Но вижу — в руках у вас бутылка. Отлично — люди широкой души именно так отвечают на промахи друзей! За это я отдаю вам Сюзанн! Она ваша! Ведь именно я обратил на нее ваше внимание. Мне очень хорошо известно, что у мадемуазель прелестные ушки, и я заметил, что вы вдели в них сережки, которые я видел в вашем мешке. Быть может, это простые стекляшки, я буду молчать об этом так же, как и вы.