Конец старых времен - [25]

Я упоминал и о некоторых смешных его чертах: о склонности к легкомыслию, к еде и питью. Я говорил о нем немножко как о сердцееде и приживале, полагая, что все, кто внимательно прочитает мою повесть, сразу поверят мне, что был этот человек вместе с тем аристократичен и горд, как сатана. Вы, надеюсь, не держите сторону писак, знающих или только ничтожества, или только выдающихся героев? Отбросьте все правила, которые лишь вводят в заблуждение, и представьте себе князя Алексея таким, каким он был: благородный и дерзкий пустобрех, но никогда — предатель; насмешливый и снисходительный, непостоянный и верный, правдивый; враль, должник по призванию, вымогатель, потаскун, аферист — и одновременно князь, аристократ, о каких в наше время никому и не снится. Князь чеканки святого Георгия, князь, прославляющий знамя, и кровь, и удары меча, и поднятое забрало. Этот князь верил в царя и был верен царю. Верен, как смерть.

ЦЫПЛЕНОК НА ВЕРТЕЛЕ

Представьте себе великолепную кухню с огромным очагом и плитою шириной в два метра. На стенах крючья для туш, полки с кастрюлями, медными тазами и противнями — одни красивее других. В углу очаг, огромный, как гора. Отлично прокопченный, с отличной тягой, отличной отдушиной и отличной кочергой. Еще здесь два стола, две ступы, сковороды для рыбы, сковороды для колбас, сковородки для яичниц — в общем, все, что угодно для души, включая мой собственный прибор и тарелку.

У самого очага пристроился Ваня. Он на две головы выше меня, у него засучены рукава, и одна из кухонных служанок дала ему свой фартук. Ваня сидит на табуретке, выставив правую ногу, которая загораживает полкухни. Табуретка низенькая, и колено другой ноги Вани поднято чуть ли не до подбородка. Уперев в это колено локоть и подперев ладонью щеку, он созерцает суету, царящую у плиты. За спиной его потрескивает пламя, перед глазами — девицы, занятые приготовлением ужина.

Можно ли желать лучшего?

Индейка уже мягкая, — говорит Франтишка. — Девочки, не топите так сильно, как бы не подгорела!

Так что же мне делать наконец?! — отзывается младшая помощница. — Одна кричит — подбрось поленьев, другая — не топи… С ума сойти! Кого же слушать?

Господи, братец! — восклицает кто-нибудь еще. — И чего вы расселись в аккурат на этом месте? И не надоест вам мешать людям! А ну-ка убирайтесь! Нет, хоть бы шубу-то свою снял!

И охота ему в такую жару одетым сидеть…

Эй, берегись, полы загорятся!

— Меня так пот и прошибает, только взгляну на этого увальня.

А Ваня и в ус не дует, улыбается только да бороду поглаживает. Потом встанет, потянется — и стоит, расставив ноги, как его господин. Девицы хохочут; Франтишка шлепает его полотенцем, кричит:

— Кш, кш, кш! Ступай, медведь, в берлогу!

А какое бывает зрелище, когда Ваня хватает одну из служанок с намерением обнять и влепляет ей звонкий поцелуй, а она ему — не менее звонкую оплеуху! Но для этого, видит бог, ей приходится поднять руку так высоко, словно она вешает пальто на гвоздик. Марцел советует ей взобраться на табуретку.

За такими развлечениями ужин с божьей помощью готов, и тут уж не до шуток. Воцаряется перемирие, Ваню заставляют сократиться. Девицы становятся серьезными. И горе Ване, если он осмелится сейчас развязать которой-нибудь фартук!

К счастью, у Марцела как раз нет работы, и он подсаживается к Ване. Вчера он ходил с князем к старому водоему, рыбу ловили.

— А быстро ты, парень, с князем сошелся, — говорит Ваня. — Кой черт носил вас на рыбалку?

Помолчав, Ваня показывает на огромные сапоги, в которых совсем утонул Марцел, и сердито восклицает:

— Ну, вижу, господин мой уж вовсе рехнулся! Ведь это моя личная собственность!

И, естественно, распалившись злостью при виде этой собственности на чужих ногах, Ваня пытается стащить их с Марцела. Тот удирает, Ваня его ловит — а тут служанки с блюдами! В общем, цирк.

Бедняжке Марцелу в этих ужасных сапожищах, конечно, трудно летать птицей — он мгновенно падает.

— Да они у него с ног сваливаются, — говорит Фран-тишка, злобно смеясь.

А Ваня уже схватил Марцела своими лапами, подбрасывает его как перышко, и мальчишка визжит от удовольствия. И Ваня ему не уступает…

Когда этот шум замирал и служанки скрывались в помещении, где готовят блюда, Ваня рыскал по кухне в поисках лакомого кусочка. Затем, прислонившись к теплой стенке очага, заводил песню. И сам себе аккомпанировал.

Спрашиваете, на каком инструменте? Уж не на волынке ли, спутнице воителей? Ан нет! Играет он на старой расстроенной гармошке, а поет, как собака на живодерне. И все же это — пение. Да какое! Как оно звучит, как гулко отдается от сводчатого потолка нашей кухни!

Хотелось бы мне знать, сколько раз я или Марцел дергали Ваню за рукав, сколько раз просили не драть глотку и не так сильно сжимать мехи своего инструмента, — все попусту.

Я говорил, что у хозяина были две дочери: старшая — Михаэла и младшая — Китти. Этой девочке только что пошел четырнадцатый год, но она была такая миниатюрная и худенькая, что вы дали бы ей двумя годами меньше. Китти я любил больше всех, хотя она частенько огорчала меня. Она не выросла еще из детских игр и совершенно пренебрегала учением. Куда милее ей было торчать на кухне, вылизывая сковородки. И черта ли ей было в том, что внушали мадемуазель Сюзанна и мисс Эллен! Китти дружила с Марцелом, а с тех пор как у нас обосновался князь со своим денщиком, распростерла свою благосклонность еще и на эту парочку. Почему?