Конец старой школы - [59]

9. Октябрьские праздники

Гимнастический зал заперт изнутри. Снаружи двери на одном гвозде косо висит лохматый кусок картона:

ЗДЕСЬ ПРОИЗВОДИТСЯ РАБОТА ПО ПОРУЧЕНИЮ ЮБИЛЕЙНОЙ КОМИССИИ ГУБИСПОЛКОМА. ПРОСЯТ В ЗАЛ НЕ ВХОДИТЬ. А ТАКЖЕ НЕ ДЕРГАТЬ РУЧКУ ДВЕРИ И ВООБЩЕ ТИШЕ

Пол зала расчищен. Кожаные прямоногие «кобылы», параллельные брусья и лестницы отодвинуты к стене. Тяжелые, неповоротливые тюфяки пухлыми блинами легли друг на друга. В центре зала гигантской колодой карт лежит стопка белого картона, который прислали из губисполкома для плакатов к первой годовщине Октября. Вокруг стопки как бы карточный пасьянс. По пасьянсу, покинув карты-картон, переползают на коленях ожившие валеты и дама. И оттого, что здесь дама, валеты ползают ненужно быстро, весело.

Телегин встает с колен:

— Я сейчас брошу ретроспективный взгляд на наше гениальное художество.

По подвешенному гимнастическому шесту лезет наверх. У потолка прочно, узлом переплетает ноги и, отдышавшись, командует:

— Гришин-Марсианин!.. Подноси своего Маркса!

Гришин встает с колен, откидывает назад сползающие волосы. Щурясь, примеряя, берет листы. У подножья вздрагивающего шеста он складывает четыре картона в громадный квадрат. Поднимаются с колен, подходят к ребрам квадрата Толмачева и Брусников. Гришин кладет вниз квадрата развернутый журнал с портретом Маркса. Сверху шеста Телегин говорит сумрачно:

— Лоб мал… волосы жидки… не надо, маэстро художник, главное, путать со своими! То Маркс, а то Гришин! Что вы скажете, коллеги, относительно глаз?..

Толмачева становится на колени. Синяя плиссированная юбка, не распуская складок, закрывает ей ноги.

— Глаза хороши, только вот, — она скребет ногтем по картону, — расстояние между левым глазом и бровью меньше, чем на правом.

Склоняя голову то вправо, то влево, подходит к шесту Гришин:

— Это не обязательно, чтобы одинаково. Он мог прищуриться — вот бровь и опустилась вниз.

Телегин под потолком горестно вздыхает:

— Если его такой дядя рисовать будет, он не только что прищурится, — оба глаза закроет!.. А борода! Борода не расчесана! Смотри, как на журнале, и что у тебя?..

Потом смотрят плакат, написанный Толмачевой: над силуэтом города поднимается солнце, в лучах его — серп и молот. Замечаний никаких нет, Галю хвалят, а Телегин в своем поднебесье даже в восторге:

— Нет, это замечательно! Нет, вы, Галя, молодчина!.. И вообще вы сегодня такая хорошая, милая, красивая… такая…

Толмачева поднимает брови, и веселые ее глаза округляются.

— С каких это пор Антон Телегин вдруг стал…

Телегин быстро скользит по шесту вниз, ударяет об пол подошвами.

— Не верьте, Галя! — говорит он, идя к своим картонам. — Это я к вам подлизываюсь, чтобы вы были на моей стороне, когда я сейчас покажу мой шедевр!..

Брусников тотчас — стараясь легче, свободнее (рядом Толмачева!) — ползет вверх по шесту.

— Ну, а теперь мы посмотрим! Телегин!.. Каретников, Бричкин… Тарантасов… Турусы на колесах — парад алле!

— Вы, главное, Галя, не подумайте, что Мишка это сам придумал — это от Епифанова нам осталось, поп у нас такой был…

И вот разложен громадный шестикартонный телегинский плакат. В центре — земной шар. Красные материки плывут по голубому океану. Вокруг шара люди: черные, желтые, красные, белые, коричневые.

Гришин и Толмачева заходят к подножью земного шара.

Брусников на шесте затянул ноги узлом. Левой рукой держится за перекладину у потолка, а другая — расправляет в сторону окладистую, несуществующую бороду.

— Скажите, молодой человек, — говорит он, — как вы назвали свою, эту самую… как ее… полотно?

Телегин испуганно одергивает рубашку, поправляет кушак, таращит глаза:

— «Мировой Совнарком», господин профессор! Каждая собака, главное, поймет, как только увидит эту картину…

— Вы бы могли не выражаться… здесь, кроме меня, еще дама.

— Извиняюсь, профессор.

— Не кажется ли вам, молодой человек, — Брусников показывает на плакат, — что люди вокруг земного шара напоминают вечернюю беседу за круглым чайным столом?

— Разрешите, профессор, сказать вам, что вы видите не то, что есть… В акустике это называется «аберрацией». Впрочем, возможно, что старческое разжижение мозга не позволяет вам…

— Я попросил бы без намеков! — Брусников стучит кулаком по шесту. — Ваши остроты, молодой человек, еще с первого класса Реального училища, мне помнится, были неуместны… Что вы скажете насчет «чайного стола»?

— То есть о земном шаре?

— То есть о чайном столе, который вы цинично выдаете за земной шар.

— Я скажу, господин профессор, о земном шаре как таковом. Шар вразумительный. — Телегин бойко показывает и налево и направо. — Вот Азия, вот Африка, вот, главное, Австралия. Вам понятно?..

— Как это, недозрелый юноша, можно говорить о земном шаре, когда «народные комиссары» сидят, поджав ноги под шар, как под стол, и когда ваша Африка напоминает пузатый яшмаровский самовар?!

Телегин бросает игру, прерывает Брусникова.

— Кстати, ребята, у нас, в Заречье, болтают, что семейство Яшмаровых удрало за границу! Его же бывшие рабочие говорят. И Зинка что-то давно не ходит… Ясно!..

— Вполне понятно, — доносится с верхушки шеста, — все честные, хорошие мальчики уезжают за границу, здесь же остаются такие экземпляры, как нижестоящий молодой…