Конец старой школы - [58]

Плясов в последний раз обходит посты. Вестибюль завоеван и свободен от неприятеля. Елисей и Филимон дремотно покуривают у вешалок. У входной двери остается отчаянный, жаждущий подвига и ответственности, милиционер-герой, из младших учеников. Начмилиции, даруя и благословляя, оставляет герою-подвижнику зловещий охотничий свисток.

— В случае чего, свистни два раза. А я того… обследую еще раз сверху донизу…

Но он ничего не обследует — он уже наверху, около комнаты с тремя тяжелодумными шкафами. Дробь пальцев о дверь. Лязг замка, осторожная щелка.

— Что?

— «Три шкафа».

Осторожная щелка — шире, дверь растворяется.

…Оживает неосвещенная задняя лестница, ведущая сюда, в комнату учкома. На площадках, на фоне ночного окна, загораживая звезды, — тени. Посвистывание рук о скользкие перила.

— Яшмаров где?

— Тсс!.. В зале, уговаривает Лялю Прокопович… Сейчас идет. А Цоколева пригласили?

Вскрик сзади:

— Я не вижу ступенек… Падаю!

Вскрик, как одеялом, накрыт мягким басовым шепотом:

— Тише! Держитесь, Симочка, за перила!.. Смотрите, как идет Оля! Смелее!

Издалека, призрачно, через коридоры доносится вальс бального рояля:

Я виде-ел бере-езку,

Скло-они-илась она-а…

Дробный стук. Осторожная щелка в двери.

— Что?

— «Три шкафа».

* * *

По ступенькам вниз, запыхавшись:

— Ты, Галя, говори, а я буду только поддакивать, слышишь!..

— Ладно, ладно… Не отставай, Варька!..

Паркетный раскат у преддверья вестибюля. Дремотная папироса Елисея удивленно падает на пол.

— Что вы, барышни! Они, наверно, как раз уже легли почивать!..

Но синие глаза Толмачевой не отстают:

— Все равно… Все равно — покажите!..

Елисей топчет упавшую папиросу, обходит барьер. У окна прикладывает ладонь к стеклу. За окном темно-лиловый ночной двор.

— Не… не спят еще.

Толмачева и Дымченко расплющивают носы на стекле.

— Где?

— Видите, вот левый флигель — в нем живет теперь Оскар Оскарович.

Толмачева отрывает от стекла ладошку-козырек.

— Нам же Броницына!..

— Вот я и говорю — в левом флигеле Оскар Оскарович, а вот видите, — конец Елисеева пальца сплющивается на стекле, — как раз вправо через двор, в каменном корпусе, в нижнем этаже, проживает Броницын…

По бело-голубым кафелям — к черному ходу, во двор… Елисей бежит следом:

— Вернитесь, барышни!.. Так не пущу, на дворе как раз уже снег, а вы!..

Нетерпеливо возвращаются обратно. Дымченко не может попасть в рукав шубки. Елисей с почтительной суровостью, осторожно, будто митры, надевает на вертящиеся головы шляпы: на Толмачеву — белую шапочку, на Дымченко — черную, с полями.

Готово. По скользящим кафелям — к черному ходу. На кафельном раскате глаза цепляют зеркало.

— Варька, чучело, мы перепутали шляпы!

* * *

Толмачева, не мигая, не отрываясь, следит за расхаживающим по комнате Броницыным. Иногда переводит взгляд на Семьянина, который почему-то тоже оказался тут.

Дымченко стоит не двигаясь, неприметно, будто говоря: «Это вот Галька меня привела!» Темные спирали кос в строгой скромности у висков. Но губы хотят что-то произнести, ответить, и от этого то на левой, то на правой щеке появляются ямочки. И, слушая, Дымченко видит: Семьянин положил в пепельницу окурок и не потушил его — сейчас будет противно пахнуть жженой бумагой.

— Вы меня должны понять, — говорит Броницын, — что я не могу вмешиваться в частную жизнь учащихся. Вечеринка устроена ученическим советом, — следовательно, за нее он и отвечает. Если бы аналогичное происходило по учебной линии, днем, во время занятии, — то другое дело: не вы бы, а я бы к вам пришел!..

— Но среди этой компании… — на синей плиссированной юбке, которую видно в распахе шубки, смущенная Толмачева расправляет складки, — передают, преподаватель Цоколев!..

— С товарищем Цоколевым будет у меня особый разговор, но с ученическим советом должны говорить сами учащиеся — они его выбрали, он перед ними и ответствен… Вы, Толмачева, кажется, сами член ученсовета, что же вы?..

— Я, может быть, одна, которая не там… Что я, Василий Андреевич, сделаю? Я, конечно, подниму вопрос на собрании ученсовета, но сейчас, сейчас…

— А что сейчас?! Позовите, организуйте учащихся, ну хотя бы Телегина, Кленовского.

— Их нет на вечеринке… Вообще, те, которые могли бы, их нет.

Дымченко нетерпеливо выходит из неприметности:

— Пока мы, Василий Андреевич, будем говорить, там творится бог знает что! Там, может быть…

Семьянин, молчавший до сих пор, бросает синий карандаш, которым рисовал кружочки.

— Кто в этом виноват? Вы виноваты! Вы выбирали. Новая школа. Но-овая шко-ола! Пусть новая школа. Ученический совет — пусть ученический совет. Но какой совет? Что вы видели от своего совета, кроме вечеринок, темных делишек и распущенности?! Где ученическая общественность, где работа? Ваш совет только компрометирует идею новой школы!

Остывая, будто извиняясь, смотрит на Броницына, на стол, на свои кружочки.

Броницын подходит к Толмачевой:

— Сделаем так. Я сейчас схожу к Оскар Оскаровичу и попрошу его подняться на третий этаж. Я бы это сделал сам, но я с Игнатием Тихоновичем составляю к завтрашнему дню доклад в Наробраз… Но повторяю, Оскар Оскарович пойдет туда, — косая улыбка приподнимает щеку, — не как городовой или экзекутор, а просто сделает обход здания (рука — на плечо Толмачевой). Вы почти взрослые люди и поймите меня — скоро уже — старика. Будь это раньше, я бы в два счета и сам, не прося никого, разогнал эту компанию. Но я уважаю новую школу — и не хочу быть ее жандармом. Вы должны сами, — понимаете, сами — это ликвидировать…