Конец старой школы - [57]

— На него как раз, между прочим, некоторые ходят… Лисенко, Феодор, Телегин и еще…

— Пиши: распустить!

Лунообразное непокорно вытягивается.

Успокаивающая рука Умялова через стол ложится на Пушакова.

— Пойми — дикость! Из-за четырех-пяти, даже из-за пятнадцати человек держать кружок? Пусть играют дома. У нас не трактир, чтобы в шашки играть! Пиши: шахматно-шашечный кружок закрывается. Поставить на повестку дня будущего собрания ученсовета. Точка. Еще какие? Спортивный — оставить... Музыкально-вокальный… Пусть поет — оставить… Литературно-художественный, вне сомнения, переименовать в журнальный. Пишешь?

— Пишу.

— …В журнальный. Передай, пожалуйста, завтра Тутееву, что я ему предлагаю быть редактором нашего школьного журнала. Он раньше, в четвертом классе, принимал участие у Сергея Феодора в журнале. Вне сомнения, знает дело… с головой, первый ученик. Кроме того, этим мы привлечем его бывший список к себе. Пусть зайдет… Дальше… Историко-экономический… Руководитель из Наробраза — оставить. Еще какой?

— Математико-астрономический! По-моему, закрыть!

— Вне сомнения! Одно название. Выдать Гришину за двухлетнее ожидание доклада жетон, в форме Марса с кольцом.

Пушаков улыбается встречно:

— Между прочим, это Сатурн с кольцом. Марс только красный!

— Пусть красный. Закрыть кружок! Поставить на ученсовете, чтобы не болтали о том, что зря закрывают кружки. Следующее: открывается новый декламационный кружок. Я уже говорил с преподавателем Цоколевым, он согласен руководить. Пишешь?

— Пишу!

— Самообразовательный — закрыть! Это штучки Телегина, и, вне сомнения, глупые: устраивать школу в школе — мы и так учимся! Закрыть…

Рослый Умялов двигается в просторах зеленой от абажура тени, а Пушаков пересаживается на нагретое председателем кресло — тут свету больше. Да и как-то поудобнее… Да, если нет Умялова, скажут: «Обратитесь к Пушакову»… И классы и коридоры повторят: «Обратитесь к Пушакову»… И может быть, после рождества: «Пушаков занят, обратитесь к…»

Пушаков улыбается, мечтательно говорит:

— Мы, между прочим, по ордеру можем выписать конфет для школы… или шампанского!.. Арбузы!..

Из зеленой тени:

— Арбузов мы не можем выписать, а вот галоши и мануфактуру — конечно. Учащимся, вне сомнения, должны дать в первую очередь. Надо пощупать пути.

…Нити школы пересеклись. И в центре нитей, регулируя, управляя, — Павел Умялов.

Три тяжелодумных шкафа вокруг лампочки. Великаны у вечернего костра.

* * *

Он появился так, будто только вчера ушел. Стройный, гибкий, изящный. Тот же зелено-коричневый френч: плотно на грудь, еще плотнее, теснее в талии и вдруг мягкими складками — вниз. Только на плечах нет погон.

Но усы штабс-капитана Саратовского те же — пушистые, легчайшие… И ноги: отличные танцевальные ноги с шелковым шелестом-шепотом сапог… Мимо пола, чуть-чуть носком по паркету и — по воздуху, в спиралях, во взлете.

И так же сопутствующе: неизвестное существо снимает шерстяные платки, ватные кофты, шали. На соседнем стуле растет морозный ком одежды. И когда ком становится нисколько не меньше освободившегося от одежды существа — ясно окончательно: человек, женщина, таперша — Людмила Ивановна.

Расставленные пары в предтанцевальном трепете.

Только одно теперь не то: «дамы» — настоящие, в платьях…

— Господа-а! Граждане! (Шелковый шелест сапог.) Берете даму правой рукой за талию… Вот так… ну что же вы? Смелей! Воображайте: гремит оркестр военной музыки… вы влюблены… (С талии тут же спадают руки.) Эко, право!! Что же мне, отдельно учить «дам», отдельно «кавалеров»? Ну хорошо. Не влюблены!.. Просто так… Начинаем! Людмила Ивановна!..

По субботам — вечеринки. Гремит струнным нутром толстоногий, тяжелый рояль…

Начальник учмилиции Плясов с пунцовым треугольником на рукаве размашисто носится от поста к посту, из вестибюля в зал, из зала в коридоры и опять в вестибюль… Постовые милиционеры — ученики осаживают в вестибюле неизвестных парней в проломленных кепках, с пудреной маской лиц, с упрямыми угрями… Осаживают, подталкивают в дверь, на улицу…

А наверху гремит рояль. Бальные платья, перешитые, надставленные — времени Елизаветинской гимназии («Бог знает, как быстро растет моя девочка! Шили два года назад, и теперь уже мало, узко!), — плывут, вспархивают, устало оседают на стулья. Голубые полотенца папиросного дыма поднялись до нетронутой, невзвихренной зоны и, колеблясь, растянулись между стенами. Кое-кто из новых учкомовцев подчеркнуто безмятежно курит: нога на ногу и на отлете, будто забытая, но поглощающая все внимание, папироса в пальцах. Прижимаясь плечом к белому, бальному:

— Нюся, вы не откажете сегодня с нами посетить «комнату возлияний и песнопений»?

Интересно, куда пустить дым: вниз — он попадет «ей» в лицо; вверх, паровозом — некрасиво; вбок — очень уж по-гимназически — так в умывальнике курят, размазывая дым по стене. Куда же?..

— Нет, не пойду! Там опять бог знает что будет… Кроме того, Умялов меня не приглашал, — может быть, он не хочет!

— Ну и пусть Пашка не приглашал! Ему неудобно, он «премьер-министр», а Пушаков приглашал, я приглашаю и все наши… Придете?

На отлете — будто забытая, но поглощающая внимание — папироса.