Конец республики - [96]

— Следовательно, друзья, Октавиан подготавливает сенат, высшее общество и народ к войне с Антонием. Я предвижу возражения: Октавиан находится в родстве с Антонием etc. А между тем это не будет служить помехой разрыву между ними. Антоний уже царь. А кто такой Октавиан? «Сын Цезаря», демагог и трус. Он не хочет подчиниться Антонию, мечтает о единодержавии, жаждет власти.

— По-твоему, — прервал Милихий, — борьба с Октавианом и союз с Антонием?

— Клянусь Валетудо! Тебе нужно полечиться. Муж в здравом уме не скажет таких слов. Наша цель — выступление против дуумвиров, борьба с ними, и тот, кто поддержит одного из них, изменник делу народа!

Понтий рассказал о приобретенном оружии и наметил плебеев, которые должны были распределить его среди людей. Никто не возражал, кроме одного старика-гончара.

— Зачем совать мечи людям, которых мы вербовали, не зная их вовсе? Кто может поручиться за свой отряд? Ты, Милихий? А всех ли ты знаешь людей? Нет? Они унесут оружие, чтобы продать его, или же нас предадут.

Милихий стал возражать. Лициния перебила его:

— С оружием можно подождать. Выдать успеем и позже. А с людьми необходимо познакомиться, слышишь, Понтий? Изучи их, подружись с ними, узнай, преданы ли они нашему делу…

— А если я обнаружу врага — как с ним поступить? Оставить в отряде? Все дело испортит. Изгнать? Выдаст нас.

Вопрос был неожиданный. Лициния молчала. Всякий вождь, не задумываясь, уничтожил бы врага, — так поступал Клодий. А ей не хотелось проливать кровь, пятнать руки до начала вооруженного столкновения. Однако она колебалась недолго.

— Таких людей нужно уничтожать во имя блага сотен и тысяч, — твердо выговорила она.

— Этого ответа мы ждали от тебя, — послышались голоса ремесленников.

— Мы будем изучать людей и поступать, как ты сказала, — добавил тот же старый гончар.

Лициния испугалась, что единичные решения могут быть ошибочными, и предложила плебеям осуждать врагов на смерть лишь после совещания и одобрения нескольких человек и в том случае, если враждебность будет доказана. Она боялась также, что они будут сводить личные счеты и убивать неповинных людей.

— Без нашего ведома, — указала Лициния на Понтия и Милихия, — ни один человек не должен быть казнен. Мы будем обсуждать вместе с вами, как поступать с изменниками.

Вопрос о привлечении новых людей в отряды обсуждался долго. Плебеи плохо шли, об этом все знали, но Лициния настаивала на широкой вербовке, указывая, что легче всего выбирать людей на конциях, независимо от того, свободнорожден ли человек, раб ли он, чужестранец или женщина.

— Мне известно, — сказала она, — что Агриппа избран эдилом этого года и обещает дать работу ремесленникам. Правда ли это? Вероятно, правда. Но не есть ли эта правда хитроумное деяние эдила: заткнуть рты недовольным, отвлечь безработных от вредных мыслей и злодеяний Октавиана, заставить их громкогласно поддерживать Агриппу? Так оно, должно быть, и есть. Подумайте, друзья! Богач Агриппа пожалел обнищавших плебеев и пожелал стать опекуном бедняков! Возможно ли, чтобы волк отечески заботился об овце или паук о мухе?

Все засмеялись.

— Или Меценат, заботящийся об искусствах, — продолжала Лициния. — Я хочу обратить ваше внимание на его деятельность: выдаются премии за лучшие стихи, сотни молодых людей пишут и несут свои произведения, чтобы получить награду. Что это? Забота о поэзии или затемнение мозгов стихами, направление мыслей подальше от политики к воспеванию богов и природы?

Понтий смущенно возразил: — Не преувеличиваешь ли ты? Если это действительно так, то эта троица — большие злодеи, нежели был сам Сулла с его клевретами.

Совещание затянулось до поздней ночи. Снегу выпало так много, что Лициния не могла открыть дверь на улицу. Понтию и Милихию пришлось разгребать снег лопатами.

Светила тусклая луна, и одинокие снежинки кружились еще в воздухе, когда Лициния прощалась с друзьями.

Все ушли. Лициния стояла на пороге, прислушиваясь к удалявшимся голосам. Давно уже она же чувствовала себя одинокой, а теперь, когда предвиделась борьба, сердце ее билось сильнее, и четче вырисовывался в памяти образ Секста Помпея.

IX

Эрос и Атуя молча просидели всю ночь у жертвенника Гестии. Эрос думал о Халидонии и о поруганной любви, о невозможности не только жить, но и встречаться с женою; Атуя — об Антонии, бросившем без сожаления Халидонию, и тоже — о своей любви и о том, что ожидает ее впереди.

«Неужели он и меня отвергнет? — размышляла Атуя, и ужас заползал в ее сердце. — А я так люблю его!»

Она знала, что Антоний должен приехать, и дожидалась рассвета, томясь, терзаясь, сдерживаясь от слез. Изредка она посматривала на Эроса, безучастного ко всему, даже забывшего об ее присутствии, и ей становилось жаль этого человека: жизнь его была скомкана, выхода не было. А кто нарушил мир в семье, растерзал, как коршун, обе жизни? Антоний. Скоро он приедет, пошутит, по обыкновению, и скажет, что мир полон девушек — выбирай любую. А на разбитую жизнь и нарушенный семейный мир взглянет, прищурившись: «Что такое жизнь и семья?» и начнет философствовать, подкрепляя верность своих мыслей изречениями Платона, Аристотеля, Карнеада, Посейдония и десятков выдающихся мудрецов, не понимая, что слова его оскорбительны.