Конец пути - [59]

Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило.

За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел — совсем наоборот, да плюс еще чувство симпатии и сострадания, — а просто потому, что при одном его виде меня тут же охватывали смущение и стыд, вне зависимости от того, что я чувствовал минуту назад. Чтобы не сожалеть о прошлых своих грехах — как это лихо удавалось Джо, — нужно по меньшей мере ощущать себя цельной личностью, а вот это-то у меня, среди прочего, никогда и не получалось. И в самом деле, тот конфликт между различными индивидуальными точками зрения, который Джо считал едва ли не основой своей концепции субъективности, я бы еще развил, поскольку субъективизм предполагает личность, а там, где в одной душе личностей как минимум несколько, вам обеспечен все тот же самый конфликт, только на сугубо внутриведомственном уровне, и каждая из ваших личностей будет претендовать на столь же неопровержимую точку зрения, на какую, по системе Джо, претендуют обыкновенно индивиды и социальные институты. Иными словами, насколько я могу судить из собственного опыта, индивид индивидуален в той же мере, в которой атом при ближайшем рассмотрении оказался атомистичен: его еще можно делить и делить, а субъективизм никак не возможен до тех пор, пока вам не удастся локализовать субъект. И уверяю вас, если бы не это досадное обстоятельство, я обеими руками подписался бы под Моргановой этикой. Но поскольку уж оно имеет место быть, то, если я утверждаю, что иногда согласен с этой этикой, а иногда нет, непоследовательности здесь не больше, чем, скажем, во фразе: «Некоторые люди согласны с Морганом, а некоторые нет». Точно так же, когда я сталкивался с Джо в коридоре, или в кафетерии, или в кабинете, мне становилось очень стыдно за все то горе, которое я ему причинил, — ив глубине души я не только сожалел о совершенном прелюбодеянии, но и отказывался признавать саму возможность такого поступка: я чувствовал, что ни за что на свете не сделал бы того, в чем оказался замешан этот самый Джейкоб Хорнер, и не желал иметь с вышеозначенным придурком ничего общего. Однако из чистого чувства чести (которое кое-кому из всей моей компании Хорнеров все-таки было присуще) я об этом плюрализме помалкивал, опасаясь, что Джо может усмотреть тут очередную увертку.

Только один раз за весь сентябрь у нас вышло что-то вроде разговора. Дело было в самом конце месяца, он просто увидел, что я в кабинете один, и зашел на пару слов. Выглядел он как всегда: свеж, подтянут, умен и остер.

— Мистер Макмэхон жалуется: лошади, мол, набирают лишний вес, — сказал он. — Ты что, окончательно решил поставить на уроках верховой езды крест?

Я покраснел.

— Мне показалось, курс окончен.

— А как насчет продолжить? Их ведь приходится гонять, выгуливать, а у него на это совсем нет времени.

— Да нет, пожалуй. Я вроде как потерял к этому делу интерес, да и Ренни — не думаю, чтобы это доставило ей большое удовольствие.

— Ты серьезно потерял интерес? А почему ты думаешь, что она… Я не смог отследить в его тоне ни намека на злую волю, но отделаться от ощущения, что меня умышленно ставят в идиотское положение, тоже не мог.

— Ты ведь прекрасно знаешь, почему, а, Джо? Как тебе только в голову такое пришло? — Мне вдруг стало обидно за Ренни. — Мне очень неловко читать тебе мораль, но я все в толк не возьму, почему ты с таким упорством давишь ее и давишь, а ведь ей и без того уже несладко, Джо.

Он пихнул очки по переносице вверх.

— Ты за Ренни не переживай.

— В смысле, поздновато я спохватился? Согласен. Вот только я никак не могу понять, зачем ты заставляешь ее приходить ко мне на квартиру, если это, конечно, не хитрый такой способ наказания.

— У меня и в мыслях нет кого бы то ни было наказывать, Джейк; и ты это знаешь. Я просто пытаюсь ее понять, только и всего.

— Ты что, не понимаешь, что она все эти дни — на одних нервах? Я вообще удивляюсь, как она до сих пор держится.

— Она сильная женщина, — улыбнулся Джо. — Тебе, наверное, даже и представить трудно, что в каком-то смысле последние несколько недель у нас с ней были самыми счастливыми за долгий, долгий срок.

— И как вам это удается?

— Ну, во-первых, едва все завертелось, я тут же отложил диссертацию, и мы стали гораздо больше времени проводить вместе. Мы говорим с ней о нас много больше, чем вообще когда-либо говорили, по необходимости — ну, и все такое. У меня просто дух захватило.

— По ней не сказать, чтобы она лопалась от счастья.

— Я о другом счастье, должно быть, не о том, которое ты имеешь в виду. Естественно, о беззаботности и речи быть не может; но разве беззаботность и счастье — одно и то же? Дело в том, что мы очень плотно и безо всякой предвзятости с ней общаемся и пытаемся забраться друг в друга настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Здесь у нас все просто замечательно. И гуляем мы теперь подолгу и часто, потому что не собираемся гробить свое здоровье из-за всей этой неразберихи. Мы, должно быть, даже стали с ней ближе, чем раньше, вне зависимости от того, решаются наши проблемы или нет.