Конец пути - [53]

Глава десятая Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное

Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное — по большей части, ибо хоть она и говорила, что, мол, личность не является ценностью в силу одной только своей уникальности, но я-то чаще всего не получаю удовольствия, усугубляя несчастья ближних, в особенности когда они на самом деле ближние. Гуманизмом здесь и не пахнет: на человечество как общность мне в высшем смысле наплевать, и душевное состояние отдельных знакомых индивидов, ну, скажем, Пегги Ранкин, также нимало меня не волнует. Это просто описание моих реакций — выстраивать аргументацию в защиту данного положения я бы никак не взялся.

Беда, наверное, в том, что, чем больше мы знаем о конкретном человеке, тем труднее становится приписать ему тот или иной характер, который позволил бы в пиковых ситуациях эффективно с ним взаимодействовать. Короче говоря, практиковать Мифотерапию становится все труднее, поскольку закрывать глаза на явную неадекватность предписанных ролей уже не получается. Экзистенция не просто предшествует эссенции: в случае с человеческими существами она скорее бросает эссенции вызов. И едва ты узнаешь человека настолько близко, что можешь составлять о нем противоречивые суждения, Мифотерапия приказывает долго жить и воскресает ненадолго, лишь когда ты не совсем в себе, забыл с утра проснуться.

Бывало и такое, но редко. Заключительная часть описанного выше вечера складывалась следующим образом: когда я наконец отнес Ренни в постель (подивившись, какая она все-таки тяжелая), мне это удалось по той простой причине, что, к худу или к добру, острота и ясность чувств сильно померкли, и оттого я смог драматизировать ситуацию как эпизод в романтической мистерии смыслов. Джо был Разум, или Бытие (в качестве сценической площадки я использовал космос Ренни); я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы сражались не на жизнь, а насмерть за обладание Ренни, как Бог и Сатана за душу Человека. Это чистой воды онтологическое манихейство не выдержало бы, конечно, никакой серьезной критики, зато обладало тремя достоинствами: можно было не наделять Ренни специфической, ей одной — а не всякой Душе Человеческой — присущей эссенцией; можно было попирать законы брака с поистине мефистофельским наслаждением; и, наконец, можно было не задумываться о мотивах, поскольку я осуществлял, так сказать, суть сути, эссенцию эссенции. Не станете же вы требовать, чтобы Сатана анализировал свои поступки?

Что же касается Ренни, она к тому времени была едва ли не в параличе и, кажется, с некоторым даже облегчением позволила мне навязать ей роль Человечества; какая там разыгрывалась драма у нее в душе, я понятия не имею. После я отвез ее домой.

— Не зайдешь на минутку? — деревянным голосом спросила она. Но мое желание играть в мистерию ушло за сексуальным пылом вслед, и я был холоден как овощ.

— Да нет. Как-нибудь в другой раз.

А в общем, я испытывал к Морганам некое расплывчатое чувство жалости, особенно к Ренни. Джо в конечном счете весьма последовательно отстаивал собственную позицию, а это всегда как-то успокаивает, даже если данная позиция не ведет ни к чему иному кроме проигрыша, кроме беды, как в случае с игроком в бридж, когда он блестяще разыгрывает безнадежную партию, или в случае с Отелло, любовь которого лишена мудрости, но все же это любовь, и какая! Но у Ренни-то вообще не было больше никакой позиции, чтобы, отталкиваясь от нее, она могла вести себя последовательно или непоследовательно, а по складу своему, в отличие от меня, в твердой точке опоры она нуждалась для элементарного самосохранения.

Она приходила ко мне три раза в сентябре и один раз в октябре. Первый визит я уже описал. Второй, на следующей неделе, в среду, был совершенно в ином роде: Ренни казалась разгоряченной, сильной, не без толики радостного этакого куража. Мы сразу же, с юным пылом, бухнулись в постель — и она до того распоясалась, что принялась надо мной подтрунивать, мол, почему это муж у нее энергичней в сексе, чем любовник, — а потом выставила принесенную с собой кварту калифорнийского мускателя и оживленнейшим образом монологизировала целый час или около того.

— Бог ты мой, какая я все это время была дура! — смеялась она. — Тоже, развесила сопли, ну прямо как школьница!

— В смысле?

— И с чего это я вообще всю эту бодягу приняла близко к сердцу? Знаешь, что со мной случилось прошлой ночью?

— Нет.

— Я подскочила в три часа утра — сна ни в одном глазу, у меня так каждую ночь, с тех пор как все тут у нас закрутилось. Обычно меня сразу начинает трясти, и я либо сижу до утра в поту и в корчах, или бужу Джо, и мы с ним начинаем по сотому разу перебирать все заново. Ну вот, прошлой ночью я проснулась как обычно, луна сияет, Джо спит — он прямо как подросток, когда спит, — и, черт его знает почему, пока я на него смотрела, он начал во сне ковырять пальцем в носу! — Она хихикнула, а потом рыгнула, нечаянно и тихо, от вина. — Извини, пожалуйста.

— Ничего страшного.

— Ну, и я вспомнила про ту ночь, когда мы подглядывали за ним в окошко гостиной, только тут меня это никак не задело, а, наоборот, показалось смешным, ну прямо до чертиков! Вся эта чертова кутерьма показалась мне смешной до чертиков — и то, как мы ее воспринимаем. Джо показался мне недорослем, который пытается из ничего раздуть трагедию, а ты, ты — просто полным неудачником. Ты сердишься? — Она рассмеялась.