Конец прекрасной эпохи - [9]

что подозренье пало на троих,

залог того, что каждый был способен

убить. И этот факт лишает смысла

все следствие — поскольку в результате

расследованья только узнаешь,

кто именно; но вовсе не о том, что

другие не могли… Ну что вы! Нет!

Мороз по коже? Экий вздор! Но в общем

способность человека совершить

убийство и способность человека

расследовать его — при всей своей

преемственности видимой — бесспорно

не равнозначны. Вероятно, это

как раз эффект их близости… О да,

все это грустно…

Как? Как вы сказали?!

Что именно само уже число

лиц, на которых пало подозренье,

объединяет как бы их и служит

в каком-то смысле алиби? Что нам

трех человек не накормить одним

цыпленком? Безусловно. И, выходит,

убийца не внутри такого круга,

но за его пределами. Что он

из тех, которых не подозреваешь?!

Иначе говоря, убийца — тот,

кто не имеет повода к убийству?!

Да, так оно и вышло в этот раз.

Да-да, вы правы… Но ведь это… это…

Ведь это — апология абсурда!

Апофеоз бессмысленности! Бред!

Выходит, что тогда оно — логично.

Постойте? Объясните мне тогда,

в чем смысл жизни? Неужели в том,

что из кустов выходит мальчик в куртке

и начинает в вас палить?! А если,

а если это так, то почему

мы называем это преступленьем?

И, сверх того, расследуем! Кошмар.

Выходит, что всю жизнь мы ждем убийства,

что следствие — лишь форма ожиданья,

и что преступник вовсе не преступник,

и что…

Простите, мне нехорошо.

Поднимемся на палубу; здесь душно…

Да, это Ялта. Видите, вон там —

там этот дом. Ну, чуть повыше, возле

мемориала… Как он освещен!

Красиво, правда?.. Нет, не знаю, сколько

дадут ему. Да, это все уже

не наше дело. Это — суд. Наверно,

ему дадут… Простите, я сейчас

не в силах размышлять о наказаньи.

Мне что-то душно. Ничего, пройдет.

Да, в море будет несравненно легче.

Ливадия? Она вон там. Да-да,

та группа фонарей. Шикарно, правда?

Да, хоть и ночью. Как? Я не расслышал?

Да, слава Богу. Наконец плывем.

___

«Колхида» вспенила бурун, и Ялта —

с ее цветами, пальмами, огнями,

отпускниками, льнущими к дверям

закрытых заведений, точно мухи

к зажженным лампам, — медленно качнулась

и стала поворачиваться. Ночь

над морем отличается от ночи

над всякой сушею примерно так же,

как в зеркале встречающийся взгляд —

от взгляда на другого человека.

«Колхида» вышла в море. За кормой

струился пенистый, шипящий след,

и полуостров постепенно таял

в полночной тьме. Вернее, возвращался

к тем очертаньям, о которых нам

твердит географическая карта.

Январь — февраль 1969

С видом на море

И. Н. Медведевой

I

Октябрь. Море поутру

лежит щекой на волнорезе.

Стручки акаций на ветру,

как дождь на кровельном железе,

чечетку выбивают. Луч

светила, вставшего из моря,

скорей пронзителен, чем жгуч;

его пронзительности вторя,

на весла севшие гребцы

глядят на снежные зубцы.

II

Покуда храбрая рука

Зюйд-Веста, о незримых пальцах,

расчесывает облака,

в агавах взрывчатых и пальмах

производя переполох,

свершивший туалет без мыла

пророк, застигнутый врасплох

при сотворении кумира,

свой первый кофе пьет уже

на набережной в неглиже.

III

Потом он прыгает, крестясь,

в прибой, но в схватке рукопашной

он терпит крах. Обзаведясь

в киоске прессою вчерашней,

он размещается в одном

из алюминиевых кресел;

гниют баркасы кверху дном,

дымит на горизонте крейсер,

и сохнут водоросли на

затылке плоском валуна.

IV

Затем он покидает брег.

Он лезет в гору без усилий.

Он возвращается в ковчег

из олеандр и бугенвилей,

настолько сросшийся с горой,

что днище течь дает как будто,

когда сквозь заросли порой

внизу проглядывает бухта;

и стол стоит в ковчеге том,

давно покинутом скотом.

V

Перо. Чернильница. Жара.

И льнет линолеум к подошвам…

И речь бежит из-под пера

не о грядущем, но о прошлом;

затем что автор этих строк,

чьей проницательности беркут

мог позавидовать, пророк,

который нынче опровергнут,

утратив жажду прорицать,

на лире пробует бряцать.

VI

Приехать к морю в несезон,

помимо матерьяльных выгод,

имеет тот еще резон,

что это — временный, но выход

за скобки года, из ворот

тюрьмы. Посмеиваясь криво,

пусть Время взяток не берет —

Пространство, друг, сребролюбиво!

Орел двугривенника прав,

четыре времени поправ!

VII

Здесь виноградники с холма

бегут темно-зеленым туком.

Хозяйки белые дома

здесь топят розоватым буком.

Петух вечерний голосит.

Крутя замедленное сальто,

луна разбиться не грозит

о гладь щербатую асфальта:

ее и тьму других светил

залив бы с легкостью вместил.

VIII

Когда так много позади

всего, в особенности — горя,

поддержки чьей-нибудь не жди,

сядь в поезд, высадись у моря.

Оно обширнее. Оно

и глубже. Это превосходство —

не слишком радостное. Но

уж если чувствовать сиротство,

то лучше в тех местах, чей вид

волнует, нежели язвит.

Октябрь 1969, Коктебель

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,

я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов

второсортной державы, связавшейся с этой, —

не желая насиловать собственный мозг,

сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск

за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,

при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —

это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,