Конец прекрасной эпохи - [14]

и луж. С фасадов исчезает лепка.

И если дверь выходит на балкон,

она закрыта. Видимо, и здесь

ночной покой спасают только стены.

Звук собственных шагов вполне зловещ

и в то же время беззащитен; воздух

уже пронизан рыбою: дома

кончаются.

Но лунная дорога

струится дальше. Черная фелукка

ее пересекает, словно кошка,

и растворяется во тьме, дав знак,

что дальше, собственно, идти не стоит.

V

В расклеенном на уличных щитах

«Послании к властителям» известный,

известный местный кифаред, кипя

негодованьем, смело выступает

с призывом Императора убрать

(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,

седые старцы, зрелые мужчины

и знающие грамоте гетеры

единогласно утверждают, что

«такого прежде не было» — при этом

не уточняя, именно чего

«такого»:

мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоит

в отсутствии отчетливой границы.

Невероятно синий горизонт.

Шуршание прибоя. Растянувшись,

как ящерица в марте, на сухом

горячем камне, голый человек

лущит ворованный миндаль. Поодаль

два скованных между собой раба,

собравшиеся, видно, искупаться,

смеясь, друг другу помогают снять

свое тряпье.

Невероятно жарко;

и грек сползает с камня, закатив

глаза, как две серебряные драхмы

с изображеньем новых Диоскуров.

VI

Прекрасная акустика! Строитель

недаром вшей кормил семнадцать лет

на Лемносе. Акустика прекрасна.

День тоже восхитителен. Толпа,

отлившаяся в форму стадиона,

застыв и затаив дыханье, внемлет

той ругани, которой два бойца

друг друга осыпают на арене,

чтоб, распалясь, схватиться за мечи.

Цель состязанья вовсе не в убийстве,

но в справедливой и логичной смерти.

Законы драмы переходят в спорт.

Акустика прекрасна. На трибунах

одни мужчины. Солнце золотит

кудлатых львов правительственной ложи.

Весь стадион — одно большое ухо.

«Ты падаль!» — «Сам ты падаль». — «Мразь и падаль!»

И тут Наместник, чье лицо подобно

гноящемуся вымени, смеется.

VII

Башня

Прохладный полдень.

Теряющийся где-то в облаках

железный шпиль муниципальной башни

является в одно и то же время

громоотводом, маяком и местом

подъема государственного флага.

Внутри же — размещается тюрьма.

Подсчитано когда-то, что обычно —

в сатрапиях, во время фараонов,

у мусульман, в эпоху христианства —

сидело иль бывало казнено

примерно шесть процентов населенья.

Поэтому еще сто лет назад

дед нынешнего цезаря задумал

реформу правосудья. Отменив

безнравственный обычай смертной казни,

он с помощью особого закона

те шесть процентов сократил до двух,

обязанных сидеть в тюрьме, конечно,

пожизненно. Не важно, совершил ли

ты преступленье или невиновен;

закон, по сути дела, как налог.

Тогда-то и воздвигли эту Башню.

Слепящий блеск хромированной стали.

На сорок третьем этаже пастух,

лицо просунув сквозь иллюминатор,

свою улыбку посылает вниз

пришедшей навестить его собаке.

VIII

Фонтан, изображающий дельфина

в открытом море, совершенно сух.

Вполне понятно: каменная рыба

способна обойтись и без воды,

как та — без рыбы, сделанной из камня.

Таков вердикт третейского суда.

Чьи приговоры отличает сухость.

Под белой колоннадою дворца

на мраморных ступеньках кучка смуглых

вождей в измятых пестрых балахонах

ждет появленья своего царя,

как брошенный на скатерти букет —

заполненной водой стеклянной вазы.

Царь появляется. Вожди встают

и потрясают копьями. Улыбки,

объятья, поцелуи. Царь слегка

смущен; но вот удобство смуглой кожи:

на ней не так видны кровоподтеки.

Бродяга-грек зовет к себе мальца.

«О чем они болтают?» — «Кто, вот эти?»

«Ага». — «Благодарят его». — «За что?»

Мальчишка поднимает ясный взгляд:

«За новые законы против нищих».

IX

Зверинец

Решетка, отделяющая льва

от публики, в чугунном варианте

воспроизводит путаницу джунглей.

Мох. Капли металлической росы.

Лиана, оплетающая лотос.

Природа имитируется с той

любовью, на которую способен

лишь человек, которому не все

равно, где заблудиться: в чаще или

в пустыне.

X

Император

Атлет-легионер в блестящих латах,

несущий стражу возле белой двери,

из-за которой слышится журчанье,

глядит в окно на проходящих женщин.

Ему, торчащему здесь битый час,

уже казаться начинает, будто

не разные красавицы внизу

проходят мимо, но одна и та же.

Большая золотая буква М,

украсившая дверь, по сути дела,

лишь прописная по сравненью с той,

огромной и пунцовой от натуги,

согнувшейся за дверью над проточной

водою, дабы рассмотреть во всех

подробностях свое отображенье.

В конце концов, проточная вода

ничуть не хуже скульпторов, все царство

изображеньем этим наводнивших.

Прозрачная, журчащая струя.

Огромный, перевернутый Верзувий,

над ней нависнув, медлит с изверженьем.

Все вообще теперь идет со скрипом.

Империя похожа на трирему

в канале, для триремы слишком узком.

Гребцы колотят веслами по суше,

и камни сильно обдирают борт.

Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!

Движенье есть, движенье происходит.

Мы все-таки плывем. И нас никто

не обгоняет. Но, увы, как мало

похоже это на былую скорость!

И как тут не вздохнешь о временах,

когда все шло довольно гладко.

Гладко.

XI

Светильник гаснет, и фитиль чадит

уже в потемках. Тоненькая струйка

всплывает к потолку, чья белизна

в кромешном мраке в первую минуту

согласна на любую форму света.

Пусть даже копоть.

За окном всю ночь

в неполотом саду шумит тяжелый

азийский ливень. Но рассудок — сух.