Конец прекрасной эпохи - [12]

И все ж умение куста

свой прах преобразить в горнило,

загнать в нутро,

способно разомкнуть уста

любые. Отыскать чернила.

И взять перо.

4. «В эту зиму с ума…»

В эту зиму с ума

я опять не сошел, а зима

глядь и кончилась. Шум ледохода

и зеленый покров

различаю — и значит здоров.

С новым временем года

поздравляю себя

и, зрачок о Фонтанку слепя,

я дроблю себя на сто.

Пятерней по лицу

провожу — и в мозгу, как в лесу,

оседание наста.

Дотянув до седин,

я смотрю, как буксир среди льдин

пробирается к устью. Не ниже

поминания зла

превращенье бумаги в козла

отпущенья обид. Извини же

за возвышенный слог;

не кончается время тревог,

не кончаются зимы.

В этом — суть перемен,

в толчее, в перебранке Камен

на пиру Мнемозины.

апрель 1969

5. Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко

Здесь должен быть фонтан, но он не бьет.

Однако сырость северная наша

освобождает власти от забот,

и жажды не испытывает чаша.

Нормальный дождь, обещанный в четверг,

надежней ржавых труб водопровода.

Что позабудет сделать человек,

то наверстает за него природа.

И вы, герои Ханко, ничего

не потеряли: метеопрогнозы

твердят о постоянстве Н2О,

затмившем человеческие слезы.

1969–1970

Пенье без музыки

F. W.

Когда ты вспомнишь обо мне

в краю чужом — хоть эта фраза

всего лишь вымысел, а не

пророчество, о чем для глаза,

вооруженного слезой,

не может быть и речи: даты

из омута такой лесой

не вытащишь — итак, когда ты

за тридевять земель и за

морями, в форме эпилога

(хоть повторяю, что слеза,

за исключением былого,

все уменьшает) обо мне

вспомянешь все-таки в то Лето

Господне и вздохнешь — о не

вздыхай! — обозревая это

количество морей, полей,

разбросанных меж нами, ты не

заметишь, что толпу нулей

возглавила сама.

В гордыне

твоей иль в слепоте моей

все дело, или в том, что рано

об этом говорить, но ей —

же Богу, мне сегодня странно,

что, будучи кругом в долгу,

поскольку ограждал так плохо

тебя от худших бед, могу

от этого избавить вздоха.

Грядущее есть форма тьмы,

сравнимая с ночным покоем.

В том будущем, о коем мы

не знаем ничего, о коем,

по крайности, сказать одно

сейчас я в состояньи точно:

что порознь нам суждено

с тобой в нем пребывать, и то, что

оно уже настало — рев

метели, превращенье крика

в глухое толковище слов

есть первая его улика —

в том будущем есть нечто, вещь,

способная утешить или

— настолько-то мой голос вещ! —

занять воображенье в стиле

рассказов Шахразады, с той

лишь разницей, что это больше

посмертный, чем весьма простой

страх смерти у нее — позволь же

сейчас, на языке родных

осин, тебя утешить; и да

пусть тени на снегу от них

толпятся как триумф Эвклида.

___

Когда ты вспомнишь обо мне,

дня, месяца, Господня Лета

такого-то, в чужой стране,

за тридевять земель — а это

гласит о двадцати восьми

возможностях — и каплей влаги

зрачок вооружишь, возьми

перо и чистый лист бумаги

и перпендикуляр стоймя

восставь, как небесам опору,

меж нашими с тобой двумя

— да, точками: ведь мы в ту пору

уменьшимся и там, Бог весть,

невидимые друг для друга,

почтем еще с тобой за честь

слыть точками; итак, разлука

есть проведение прямой,

и жаждущая встречи пара

любовников — твой взгляд и мой —

к вершине перпендикуляра

поднимется, не отыскав

убежища, помимо горних

высот, до ломоты в висках;

и это ли не треугольник?

Рассмотрим же фигуру ту,

которая в другую пору

заставила бы нас в поту

холодном пробуждаться, полу —

безумных лезть под кран, дабы

рассудок не спалила злоба;

и если от такой судьбы

избавлены мы были оба —

от ревности, примет, комет,

от приворотов, порч, снадобья

— то, видимо, лишь на предмет

черчения его подобья.

Рассмотрим же. Всему свой срок,

поскольку теснота, незрячесть

объятия — сама залог

незримости в разлуке — прячась

друг в друге, мы скрывались от

пространства, положив границей

ему свои лопатки, — вот

оно и воздает сторицей

предательству; возьми перо

и чистую бумагу — символ

пространства — и, представив про —

порцию — а нам по силам

представить все пространство: наш

мир все же ограничен властью

Творца: пусть не наличьем страж

заоблачных, так чьей-то страстью

заоблачной — представь же ту

пропорцию прямой, лежащей

меж нами — ко всему листу

и, карту подстелив для вящей

подробности, разбей чертеж

на градусы, и в сетку втисни

длину ее — и ты найдешь

зависимость любви от жизни.

Итак, пускай длина черты

известна нам, а нам известно,

что это — как бы вид четы,

пределов тех, верней, где места

свиданья лишена она,

и ежели сия оценка

верна (она, увы, верна),

то перпендикуляр, из центра

восставленный, есть сумма сих

пронзительных двух взглядов; и на

основе этой силы их

находится его вершина

в пределах стратосферы — вряд

ли суммы наших взглядов хватит

на большее; а каждый взгляд,

к вершине обращенный, — катет.

Так двух прожекторов лучи,

исследуя враждебный хаос,

находят свою цель в ночи,

за облаком пересекаясь;

но цель их — не мишень солдат:

она для них — сама услуга,

как зеркало, куда глядят

не смеющие друг на друга

взглянуть; итак, кому ж, как не

мне, катету, незриму, нему,

доказывать тебе вполне

обыденную теорему

обратную, где, муча глаз

доказанных обильем пугал,

жизнь требует найти от нас

то, чем располагаем: угол.

Вот то, что нам с тобой дано.

Надолго. Навсегда. И даже

пускай в неощутимой, но

в материи. Почти в пейзаже.

Вот место нашей встречи. Грот